Апсихе - [52]

Тем временем первый деревенский человек все видел, стоя на крыше избы и опершись спиной о трубу. Второму деревенскому человеку все никак не удавалось запрыгнуть в яму вслед за гробом, его каждый раз удерживали руки бессочувственных плакальщиков. Плакальщики — часть его самого, остающаяся здесь всякий раз, когда примчавшийся рвался за падающим гробом. Пока плакальщики усмиряли его, извивающегося, гроб быстренько заваливали землей. После чего второй деревенский человек возвращался в избу и от безысходности отрывал занавеску.

Первый деревенский человек, стоявший на крыше, рыдал, закрыв лицо руками, видя, как второй бессильно, с болью и криком рвался за гробом и, с трудом удерживаемый, предпринимал новые отчаянные попытки. Когда шум стихал, первый, еще немного посидев на крыше, ждал, пока высохнут слезы и лицу вернется нормальный цвет, чтобы второй при виде его не волновался и не расстраивался.

Спустившись, возвращался в избу и вежливо здоровался со вторым. Тот говорил, что ходил погулять в поле, по холмам, где растет облепиха. Первый, стараясь не выдать, что все видел с крыши, говорил, что сам только что оттуда, где растет облепиха, но не заметил, чтобы трава сегодня была затоптана или примята. Второй объяснял, что был не в привычном месте, а ушел немного дальше.

Тогда второй человек спрашивал, не помнит ли первый, где нитки. Первый приносил нитки единственного когда-либо имевшегося у них цвета и спрашивал, как же это занавеска опять оторвалась. Второй объяснял, что не видел, наверняка она зацепилась, когда открывали окно. На том разговор и заканчивался.

То, чем пах отец в то вечное утро, когда увидела его, сидевшего на холодных ступеньках и игравшего на волосе смычка, волновало душу, как младенцу, и лицо запотевало грустью. От отца исходил самый удивительный на земле запах готовности к смерти. Завораживающий грустно и строго. С того мгновения, как я увидела сцену у фонтана, ноги будто сами несли за отцом всюду, куда бы он ни шел. Какая-то печаль сжимала меня жесткими ладонями и упорно влекла меня к отцу, обхватив за ребра. К отцу, заигравшемуся со смычком и где-то забывшему скрипку. Больше всего меня злило, тихо и глубоко, то, что я и была скрипкой. И мне было стыдно смотреть, как он вытягивает конский волос пусть и на изящнейшем в мире смычке, ведь я понимала, как прекрасно, насколько печальнее и сосредоточеннее он играл бы на скрипке. В будущем это мое желание, желание принадлежать отцу, наверное, покажется смешным — оно так абсурдно, ведь отец слит с недоступной мне печалью. Покажется смешным, когда вспомню, как ныло мое красное дерево, как сводило шейку и стонали струны, потому что мной никто не пользовался. Потому что я не что иное, как всего лишь смешной арлекин перед устрашающе важной и прекрасной позой отца, уткнувшего в землю изящнейший смычок. Признак крайнего идиотизма — печаль, порождающая не улыбку, а сморщенное лицо. Крайний идиотизм — играть на волосе смычка. Крайний идиотизм — быть скрипкой и любить того, кому нужен тот или иной смычок.

Конечно, первый деревенский человек знал, что второй знает, что он сидел на крыше у трубы и опять видел похороны. А второй, конечно, знал, что первый опять наблюдал за ним, и его сердце разрывалось вместе с сердцем второго. Но они не обманывали друг друга. Потому что обману, как и всему прочему, нужно определение: консистенция камня лжи и сама фигурка обмана. Фигурка обмана в этой деревне двоих. Во всех отношениях незначительная фигурка и совсем незначительная ощутимость обмана. Она изображала близнецов, надевающих ботинки друг друга. Но эти ботинки одинаковые, поэтому не было никакой разницы между сходством и отличием. Иначе говоря, невозможно было понять, в свои или чужие ботинки они обуты. Такой была фигурка обмана или определения обмана, созданная руками этих людей.

В этой деревне двоих и первый человек, и второй больше всего на свете почитали мысль, брошенную когда-то в разговоре одним из них, о том, что они не одни. Хотя ни один из них не задумывался, что бы это могло значить.

Отец был совсем не похож на других людей. Он был вором, одетым в неведомо где утащенную сутану, теперь вовсю кравшую внимание — мое и окружающих, просачивавшуюся в наши головы. На него всегда обращали внимание: одни ни с того ни с сего предлагали ему ночлег в своем доме, доказывали, что они ему вполне годятся в самые близкие и дорогие друзья, других охватывало безудержное желание рассказать ему что-нибудь о своей жизни, все повторяя, что отец необыкновенно похож на того или иного человека или напоминает тот или иной случай. Третьи кидались в слезы и, размахивая потными руками, кричали отцу прямо в лицо, что такие, как он, рождаются с кинжалами, чтобы вырезать иноверцев, всех до одного.

Кем был этот сосредоточившийся на своих желаниях похититель меня и всех его видевших?

Меня это занимало несравнимо больше, чем остальных, ему безразличных существ. Я ничего не хотела ему ни сказать, ни предложить. Хотя, честно говоря, была скорее на грани. Казалось, надо совсем немного, чтобы я бросилась в него еще решительнее, чем они, и взорвалась всеми звуками, смехом и рыданиями, влетела в него всеми рассказами, просьбами и несогласиями, всеми анекдотами и всем тщеславием. Но я не двинулась, ничего не сказала и не могла даже представить, что могу в его присутствии осмелиться хотя бы на полслова или на треть жеста.