Апсихе - [50]
Плыли знойные летние сутки. По вечерам в курортном городе, на окраине которого жил Даниэль, загорались цветные фонари. Днем туристы, будто песок в пустыне, накрывали город. Рассыпа́лись по территории — тут пятеро потягивают холодный чай, там сто один лежит на пледе, выставив кожу, — и складывались в песочный узор, напоминающий орнамент пустыни.
Даниэль обходит город. Каждый день весь город, весь песочный орнамент. Идет, притопывая. Топает и метет улицы своей длинной-длинной косой, как совесть. Многие оглядываются, но он привык, уже не замечает показывающих на него пальцев.
В тот день на курорте был праздник — юбилей города. Люди-песок, летучие как никогда — всё оседали на приморских скамейках, в кафе, высыпали на главные улицы. Песок задувало в стаканчики мороженого, тарелки с едой, бутылки с квасом. Чувствовалось, как вокруг свивается самая разная человеческая и природная музыка. Пекло солнце, день изрядно затянулся, от зноя расплывались мгновения, замедлялось дыхание, тяжелели веки. Летучий песок-туристы перемещался в замедленном движении, наслаждался отпуском.
Даниэль в зеленой рубашке с антилопами топал и мел тротуары. Взгляд почти все время уперт в плитки. Дети рисовали на них цветными мелками. Даниэль остановился, всмотрелся в рисунки: семья, родители детям по пояс, дальше — четвертая в жизни попытка писать. Посмотрел, посмотрел. Всё, пошел дальше.
На пляже Даниэль пробирался сквозь множество людей. Вечерело. Было еще светло, и туристический песок все перекатывался по взморью. Совсем не торопился домой. Даниэль топал и мел косой по деревянному настилу. Огляделся, прищурившись, взглянул на солнце — оно все еще высоко, хотя уже не такое безжалостное. Даниэль о чем-то подумал, потряс головой, будто конь-мудрец, и повернул по деревянной дорожке к морю. Солнце осветило лицо.
Дошел до песочной площадки между двух дюн, откуда открывался вид на море, приостановился. На площадке было несколько скамеек, тележка с картами и лимонадом, за ней — пляж. Даниэль отошел на край площадки, чтобы не мешать гуляющему песку. Здесь росла осока. Плыл босой нарядный песок с загорелыми ногами. Даниэль вглядывался в лица. Налившийся недоверием мужчина, сеньора с известковыми глазами, бабушки с белыми канклес, трехногий парень, угловатая девочка-подросток с оранжевыми волосками на руках и шрамом от кончика носа до верхней точки лба. Другой мужчина, без локтей, сказал, оглядывая ее, почти громко:
— Ох, хорошо бы завалить такую!
Даниэль почувствовал, как весь день его жизни навалился на него усталостью.
Приближалась интеллигентная пара среднего возраста, их объединяла улыбка: уголки губ у женщины вытянуты кверху, у мужчины — книзу. Когда до них оставалось несколько метров, Даниэль резко отступил. При встрече смиренно согнул позвоночник, наклонил голову и вытянул сдвинутые ладони. Видимо, это резкое движение испугало пару, потому что у обоих губы дрогнули в противоположных направлениях. У мужчины от испуга слетела белая шляпа, ударилась женщине в лоб, упала на пробегавшего пса и, перекатившись через него, что-то накрыла на песке. От неожиданности женщина схватилась за грудь.
Помедлив несколько смеркавшихся мгновений, Даниэль сделал еще один шаг, будто не заметил испуга, и приподнял руки. Безмолвный и упорный.
Какое-то время пара стояла в оцепенении, потом они переглянулись, и дама взяла господина под руку, чего не делала уже двенадцать лет, а господин стал вертеть в свободной руке поднятую шляпу, проверял, сильно ли испачкалась. Оба разом ускорили шаг, чтобы обойти просителя. Вдруг из шляпы абсурдно, без преднамеренности выскользнула ящерка — прямо даме на нежную щеку — и заставила ее танцевать и петь. Господин выронил из рук шляпу и выплюнул всего столько, сколько уже лет десять не доводилось. От этого плевка вокруг со страху заплакали дети и с неба посыпались чайки.
Однако дама, вибрациями своего голоса спугнувшая ящерицу, вовсе не рассердилась и не испугалась, только, все еще танцуя и распевая, с облегчением и по-летнему игриво бросила: «Иди ты!» Произнося эти слова, она как раз направлялась мимо Даниэля к мужу, который, уже надев шляпу, дожидался в нескольких шагах и с привычной улыбкой демонстрировал элегантную терпимость к неожиданностям.
Даниэль стремительно поднял голову, со скоростью молнии схватил даму за локоть и сдавил его пальцами, как клещами. На этот раз господа не успели и охнуть. Даниэль перебегал глазами от одного к другому.
— «Иди ты»?! — передразнил он.
При этих словах мужчина подскочил к Даниэлю, схватил его за руку, все еще сжимавшую локоть дамы, и силой высвободил жену. Они уже удалялись, когда Даниэль еще раз прокричал «иди ты!» и упал на колени в теплый песок. Запустил в него пальцы:
— Иди-и-и ты!
Вокруг, сколько глаз видит, нарядный песок-туристы с загорелыми голенями. Подтягивались к Даниэлю и господам и ждали, что будет дальше. Стоя на коленях, Даниэль бросал кругом взгляды с жаром и немного с упреком. И еще жалобнее, еще горше прокричал двусловную молитву: «Иди ты!»
Может, и не стал бы он передразнивать и кричать, может, и не вилась бы его коса до половины по песку, если не то «иди ты!» — совсем другое, чем до сих пор. «Иди ты!» у этой незнакомки было такое легкомысленное, не такое, как у других — унизительное, произносимое с глубоким раздражением или презрением. Ведь на просьбу о подаянии так никто не отвечает. Словно подтолкнула, мягко приказала — это ведь интонация любви!
«Однажды, когда увечные дочери увечной застройки – улицы – начали мокнуть от осени, я зашла в бар. Каким бы жутким ни казался город, он все еще чем-то удерживал меня в себе. Может, потому что я молода. В тот вечер все обещало встречу и лирический конец. Уже недалеко до нее – низовой смерти. Ведь недолго можно длить жизнь, живя ее так, что долго протянуть невозможно.Бар был лучшим баром в городе. Его стены увешаны циклом Константина «Сотворение мира». Внутри сидели люди, в основном довольно молодые, хотя выглядели они еще моложе – как юнцы, поступающие на специальность, к которой у них нет способностей.
«Это была высокая гора на удаленном южном острове, омываемом океаном. Посетителей острова, словно головокружение от зарождающейся неизвестности или блаженное растворение во сне, больше всего привлекала единственная вершина единственной горы. Остров завораживал своими мелкими луговыми цветами; сравнительно небольшой по площади, он был невероятно искусно оделен природой: было здесь солнце и тень, горные уступы и дикие луга, и даже какие-то каменные изваяния. Притягивал открывающимися с его краев видами и клубящимися, парящими, зависшими облаками»..
«Все, что здесь было, есть и будет, – всего лишь вымысел. Каждое слово – вымысел пальцем в небо. Что-то, во что случилось уверовать, сильно и нерушимо. Еще один вымысел, разве что на этот раз поближе, посветлее и подолговечнее, но все же – вымысел. А вымысел – это такой каждый рикошет мысли, когда собственное сознание искривляется и, отскочив от бог знает каких привидений или привиденностей, берет и сотворяется, сосредотачивается в целую мысль…» Перевод: Наталия Арлаускайте.
«Доски мостка отделялись одна за другой, отскакивали от каркаса, вытряхивали гвозди и принимались тереть бока невыполнимой. Охаживали до тех пор, пока ее тело не принимало вид мостка, становилось коричневым от ушибов и древесины. Доски с точностью передавали невыполнимой свой рисунок, цвет, все пятнышки, мелких жучков, трещинки. Потом переворачивали ее, посиневшую и гноящуюся от ушибов, вверх тормашками – так, чтобы легла на их место…» Перевод: Наталия Арлаускайте.
ББК 84.Р7 П 58 Художник Эвелина Соловьева Попов В. Две поездки в Москву: Повести, рассказы. — Л.: Сов. писатель, 1985. — 480 с. Повести и рассказы ленинградского прозаика Валерия Попова затрагивают важные социально-нравственные проблемы. Героям В. Попова свойственна острая наблюдательность, жизнеутверждающий юмор, активное, творческое восприятие окружающего мира. © Издательство «Советский писатель», 1985 г.
Две неразлучные подруги Ханна и Эмори знают, что их дома разделяют всего тридцать шесть шагов. Семнадцать лет они все делали вместе: устраивали чаепития для плюшевых игрушек, смотрели на звезды, обсуждали музыку, книжки, мальчишек. Но они не знали, что незадолго до окончания школы их дружбе наступит конец и с этого момента все в жизни пойдет наперекосяк. А тут еще отец Ханны потратил все деньги, отложенные на учебу в университете, и теперь она пропустит целый год. И Эмори ждут нелегкие времена, ведь ей предстоит переехать в другой город и расстаться с парнем.
«Узники Птичьей башни» - роман о той Японии, куда простому туристу не попасть. Один день из жизни большой японской корпорации глазами иностранки. Кира живёт и работает в Японии. Каждое утро она едет в Синдзюку, деловой район Токио, где высятся скалы из стекла и бетона. Кира признаётся, через что ей довелось пройти в Птичьей башне, развенчивает миф за мифом и делится ошеломляющими открытиями. Примет ли героиня чужие правила игры или останется верной себе? Книга содержит нецензурную брань.
А что, если начать с принятия всех возможностей, которые предлагаются? Ведь то место, где ты сейчас, оказалось единственным из всех для получения опыта, чтобы успеть его испытать, как некий знак. А что, если этим знаком окажется эта книга, мой дорогой друг? Возможно, ей суждено стать открытием, позволяющим вспомнить себя таким, каким хотел стать на самом деле. Но помни, мой читатель, она не руководит твоими поступками и убеждённостью, книга просто предлагает свой дар — свободу познания и выбора…
О книге: Грег пытается бороться со своими недостатками, но каждый раз отчаивается и понимает, что он не сможет изменить свою жизнь, что не сможет избавиться от всех проблем, которые внезапно опускаются на его плечи; но как только он встречает Адели, он понимает, что жить — это не так уж и сложно, но прошлое всегда остается с человеком…
В жизни каждого человека встречаются люди, которые навсегда оставляют отпечаток в его памяти своими поступками, и о них хочется написать. Одни становятся друзьями, другие просто знакомыми. А если ты еще половину жизни отдал Флоту, то тебе она будет близка и понятна. Эта книга о таких людях и о забавных случаях, произошедших с ними. Да и сам автор расскажет о своих приключениях. Вся книга основана на реальных событиях. Имена и фамилии действующих героев изменены.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Роман «Время обнимать» – увлекательная семейная сага, в которой есть все, что так нравится читателю: сложные судьбы, страсти, разлуки, измены, трагическая слепота родных людей и их внезапные прозрения… Но не только! Это еще и философская драма о том, какова цена жизни и смерти, как настигает и убивает прошлое, недаром в названии – слова из Книги Екклесиаста. Это повествование – гимн семье: объятиям, сантиментам, милым пустякам жизни и преданной взаимной любви, ее единственной нерушимой основе. С мягкой иронией автор рассказывает о нескольких поколениях питерской интеллигенции, их трогательной заботе о «своем круге» и непременном культурном образовании детей, любви к литературе и музыке и неприятии хамства.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)