Эльжбета Латенайте
Вершина
Это была высокая гора на удаленном южном острове, омываемом океаном. Посетителей острова, словно головокружение от зарождающейся неизвестности или блаженное растворение во сне, больше всего привлекала единственная вершина единственной горы. Остров завораживал своими мелкими луговыми цветами; сравнительно небольшой по площади, он был невероятно искусно оделен природой: было здесь солнце и тень, горные уступы и дикие луга, и даже какие-то каменные изваяния. Притягивал открывающимися с его краев видами и клубящимися, парящими, зависшими облаками.
Кошка с вершины перебирала стройными лапами по кочкам и все затягивалась небольшими и нечеткими глотками облачного дыма, вместе с другими облаками просеивавшего верх высокой горы. Кошка с вершины время от времени срывала плоды лимонного дерева и чистила их, уворачиваясь от брызгавшего сока. Медленно пробираясь мимо седобородых, слушавших треск зажатых в руках радиоприемников, кошка оставляла на кочках шелест разрозненных желтых цветочков.
Камни, на которых то тут, то там восседали седобородые, прохожие, туристы, проводники, бродяги, новички и прочие посетители вершины, бывали раскалены от солнца. От солнца, закрыть которое облака здесь не могли. Камни на вершине разные: округлые и с острыми гранями, обломки лавы, с влажными поутру боками, удобные, средние, большие и глупые, прокалывающие пятку в ботинке и самые настоящие валуны.
Было то время, когда все для вершины еще впереди.
Что-то должно будет произойти, должно будет смутить покой вершины.
Не может быть, что седобородым надоест сидеть с радиоприемниками. Не может быть, что неподалеку оборвется разговор двух мужчин.
Мужчины спорили о пламени, не замечая языков, жарче жаркого горевших прямо тут, под боком, по подолу юбки, ветер веял им и отдавал все просеивавшему облаку. Юбка была огненная, ветром подбитая, криво скроенная, длинная, до земли. До земли, по которой прошла кошка с вершины. А две ладони все обнимали ее нежно у бедер, чтобы ветер не обнажил ног. Этого спорщики не видели.
В одном месте на вершине – несколько разбросанных сосен с очень крепкими шероховатыми стволами. Сосны ветвистые и свежие, а между ними – металлические колышки, выстроенные оградой вдоль обрыва и соединенные цепью. Сосны почти закрывали ветвями солнце, и только внизу, под ними, в спокойном озере размером в пять шапок отражалось его сияние, перерождавшееся болью глаз.
Почти всем побывавшим на вершине хотелось одного. Кому-то – больше, другим – меньше. И тем, кто пришел раньше, и другим, совсем мало погостившим в вышине. Одного хотелось всем, сидевшим там на почти высохшей после утра траве или камнях: погладить бродившую вокруг кошку с вершины, ее хребет, шерсть и суставы. Хотелось поднять ее на дерево и оставить между иголок, чтобы не прошла мимо, не потерялась. Оботкнуть ее ветками и заслонить, подняв на вершинную сосну. Чтобы не видела других деревьев, росших вокруг, чтобы не видела, какой формы вершинные туманы вдыхает, чтобы не видела, куда еще может идти кругом. Чтобы не сбежала куда-нибудь. Закрыть ветками, чтобы не видела, сколько кораблей проплывает внизу и сколько вокруг сигарных дымков, курящихся из пальцев зевающих бродяг, новичков и других посетителей вершины. Хотелось взять кусок цепи из ограды и обмотать ею кошку с вершины, обложить упавшими шишками, слепить веки смолой, чтобы не пропала из этой картинки, не исчезла. Чтобы ее всегда можно было найти на том же месте.
Но кошка с вершины не выдержала этих желаний, не сосредоточилась и не успокоилась. Вдруг задрожала, скосила вбок уже все познавшие глаза и поднялась на скалистый край горы, заканчивающийся крутым обрывом. И грациозно изо всех сил оттолкнулась задними лапками от края прямо вниз.
Внутри каждого гостя вершины разгорелись два костра: один – слёз, другой – жа́ра. Горевшие рядом языки пламени разожгли еще и третий – костер горькой и мгновенно разлетавшейся иронии. Третий костер не занялся сам, самостоятельно, его огненность и сила пламени зависели от того, насколько сильны костры слез и жара, в союзе которых родилась ирония. У иронии не было ни отца, ни матери, поэтому с детства она росла с желанием того, во что не верила так, чтобы поверила настолько, чтобы добивалась того, чего желала. Поэтому выросла ранимая, в надобе защиты и опеки. Хотя жа́ра и слез в ней было достаточно, чтобы добиться и овладеть даже самым наиневероятнейшим наигромаднейшим желанием, в которое уже не верила – потому что так сильно желала. Всем на вершине была знакома только такая ирония. По крайней мере, до тех пор, пока сидели здесь, наверху. По крайней мере, до тех пор, пока кошка с вершины еще не оттолкнулась с обрыва прямо вниз, пока еще бродила вокруг.
Турист, сидевший под деревом на одном из холмов на вершине, держал у глаз бинокль, сделанный так, чтобы, когда смотришь прямо, картинка была видна не по двенадцатому часу (на морском жаргоне), как обычно в биноклях, а по третьему. Поэтому когда он смотрел вдаль на торчащие в океане скалы, картинку видел справа от себя. Преломляющийся взгляд следил за кошкой с вершины, проходившей вдоль края пламенеющей юбки по третьему часу. Юбка принадлежала какой-то китаянке, присевшей чуть повыше, у озера размером в пять шапок. Она закинула голову и сквозь пивную бутылку смотрела, могло ли быть так, что эта синева небес – только еще одно облако, более важное.
