Аппендикс - [25]

– Тебя это, наверное, изумит, но по статистике русские по потреблению алкоголя идут вслед за финнами, австралийцами и чехами. – Вот как виртуозно я смогла отстоять национальное достоинство, благодаря карманному справочнику Мир в цифрах, который время от времени пролистывала в минуту ожидания поезда метро. – Румыния, между прочим, там тоже в начале второй или даже в конце первой десятки. – Так-то тебе, Дракула!

И все-таки для бодрости, которой так не хватало ввиду отступающего тепла, наплевав на статистику, я заказала себе еще один, но уже откорректированный чем надо кофе.

Позже я поняла, что и мой приятель мечтал о том, чтобы тот мир, в котором ему довелось родиться и где мелькали кривые отражения утопии, поскорей разбился. Теперь его больше не существовало, и мы оба оказались в нелепом положении людей вне топографии и времени, с сомнительным прошлым, но с тоской по списанным родинам, в чье далекое существование все трудней становилось верить и которых, согласно экономическим теориям, вообще, кажется, не должно было бы быть никогда.

– За встречу! – улыбнулся он нежно и поднял рюмку с коричневой жидкостью, пахшей чем-то аптечным.

– Фернет Бранка – превыше всего[8], – ответил за меня бармен.

Невысокий, со скуластым лицом, которое постоянно исходило волнами чувств, мой новый знакомый упрямо морщил лоб и планомерно вскипал от эмоций. Дойдя до какой-то неведомой риски таймера, он остывал, будто от брошенного в кипяток льда, чтоб забурлить через короткое время вновь.

Взбудораженные знакомством, мы вышли на шумную площадь.

Нужно было родиться или по крайней мере основательно сделаться римцем, чтобы научиться переходить ее как ни в чем не бывало. Так, будто ты и не думаешь, что резко поворачивающие машины мчатся прямо на тебя. Даже спустя годы я все еще робко застревала где-то на середине пути, вместо того чтобы быстренько, но с достоинством, как живучий грызун, которыми кишел этот город, шмыгать меж мотоциклами. Зато за растянутое моей трусостью время перехода я успевала мысленно подсмотреть за гладкокожими после бритья и депиляции (или, как теперь говорили, ваксинга) юношами, когда-то плескавшимися на этом месте в мраморных ваннах или играющими в trigon: трое соблазнительных игроков под ведущийся наблюдателями счет бросали друг другу, обманывая взаимные ожидания, расшитый яркими ленточками жесткий маленький мяч, набитый тканью и обрезками кожи. В следующем отсеке надушенные благовониями матроны снимали с голов огромные, в рост карлика, парики на медных каркасах, пока другие уже совершали омовения в сотнях мраморных ванн под гул и плеск, умноженный высотой потолков. Из-за толстых стен еле слышно звучали трубы, предваряющие представления гимнастов перед термами.

На этот раз быстро, без помех достигнув центра площади, мы присели на бордюр фонтана, и на случайную точку нашего временного пересечения стал наматываться клубок прошлого вместе со всем тем, что называют «отношениями».

Когда-то очень давно Флорин собирался стать учителем истории и даже написал статью о войнах Траяна, теперь же, хоть он уже давно ничего не писал, главным его увлечением сделалась тема варварских завоеваний и падения Рима. Было очевидно, что он оказался здесь не по культурному обмену, не как благополучный стипендиат какой-нибудь академии, а скорее всего по банальным для нашего поколения драматическим стечениям обстоятельств и потому обустроил свою жизнь на территории разрушения цивилизаций. С легкостью фокусника и быстротой репортера он пересекал тысячелетия, отщелкивая на ходу несфокусированные кадры древности, которые, словно папиросная бумага, накладывались на настоящее.

А в настоящем бронзовые птицы, звери и голые люди фонтана точно так же, как всегда, подвергались обливаниям, как будто не чувствуя с каждым днем набиравшего силу холода. Мы смотрели на руины терм и вспоминали о сыне писца-вольноотпущенника, о балканском парне Диокле, которому их посвятили по случаю его единственного визита в Рим как раз перед его отречением от августовской власти.

– Рим, тот потрясающий город третьего века, его разочаровал, и больше он в него ни разу не вернулся, – изумлялся Флорин. – А что он ожидал увидеть? Кстати, скорее всего это именно он, а не тот, на которого потом свалили вину, убил юного поэта-императора Нумериана. Он прятал его, якобы все еще хворого, в повозке до тех пор, пока смердение не вышло наружу, – при воспоминании об ужасном запахе Флорин с ребячливым видом морщил короткий нос над каштановыми усами, сливающимися с не особенно ухоженной бородой в редких блестящих нитях седины.

Логика детектива заставляла нас увериться, что Диокл убил и подозреваемого в убийстве, не дав тому времени оправдаться. Его восхождение было стремительным. Сын бывшего раба неожиданно для себя стал властителем примерно ста двадцати милионов человек, увесистой части земного шара и тысячелетней культуры, которую он вряд ли понимал. Пока половина народа коленопреклоненно славословила наряженного в золото и шелк правителя-солдата за наведенный в стране порядок, другая гнила в тюрьмах и братских могилах. С поощрения администрации на дрожжах страха росла армия стукачей, помогающих господину и богу Диоклу-Диоклетиану спасать исчезающий мир от варваров. Однако его внезапное отречение от престола сразу же по-новому осветило всю его напыщенную фигуру, превратив из властителя чуть ли не в мудреца и отшельника.