Аппассионата. Бетховен - [31]

— Да нет, но мне больше нравится, когда ты ешь.

— Когда я ем? — Она едва не поперхнулась от удивления. — Не понимаю.

— Знаешь, Элеонора...

— Не произноси так торжественно моё имя. — Она с напускной суровостью сдвинула брови. — Я попросила маму и всех друзей называть меня просто Леноре. По-моему, так более красиво.

— Леноре, — повторил он. — Давай я что-нибудь сочиню в твою честь. Не сейчас, конечно, попозже. Что ты хочешь? Квартет? Симфонию? Выбери сама.

— Нет, симфонии мне не нравятся. — Она брезгливо поморщилась. — Больше всего я люблю увертюры. И там будет стоять моё имя?

— Конечно.

Её глаза засверкали от радости, срывающимся от волнения голосом она сказала:

— И когда станешь таким же знаменитым, как господин Монсиньи, я буду гордиться тобой.

Он не любил Монсиньи, и потому пыл его несколько угас. Тусклым голосом он переспросил:

— Таким же, как господин Монсиньи?

Она поспешила утешить его:

— Ну пусть даже ты не будешь таким знаменитым, пусть, главное, что эта увертюра будет написана Людвигом ван Бетховеном.

Его глаза вновь засияли, как бриллианты в ночи.

Старинный дом был выстроен в весьма изысканном стиле. Какими же убогими по сравнению с ним выглядели дома на Рейнгассе, где селились музыканты.

— Тсс, Людвиг. — В прихожей Леноре приложила палец к губам. — Теперь мы должны красться осторожно, как кошки. Там, наверху, — она показала пальцем на потолок, — живёт брат моей мамы дядюшка Абрахам. Он каноник. — Она сделала книксен и тут же хитро подмигнула Людвигу: — А сейчас ступай ещё тише, ибо здесь живёт брат моего покойного отца дядюшка Лоренц. Он тоже каноник да к тому же ещё наш опекун и воспитатель, но на самом деле это я их обоих воспитываю, и они даже ладони складывают при одном моём появлении.

Наконец они поднялись наверх, и Леноре уверенно заявила:

— А теперь мы можем шуметь.

Она закружилась на одном месте, громко распевая:

— Мы пришли! Со мною Людвиг!

Госпожа фон Бройнинг перестала вязать, а сидевший рядом мальчик в широкополой шляпе с петушиным пером поправил ярко-красный шарф и рявкнул:

— La bourse ou la vie![20]

— He позорь нас перед Людвигом. — Госпожа фон Бройнинг тяжело вздохнула: — Кристоф непременно хочет стать разбойником, но, думаю, со временем это пройдёт, а так он совершенно безобиден. Он даже станет тебе надёжным другом. Этого робкого мальчика зовут Стефан, а там в углу сидит Лоренц, мы называем его просто Ленц[21].

За столом госпожа фон Бройнинг окинула всех строгим взглядом:

— Хочу сразу же рассказать тебе, Людвиг, о нравах и обычаях нашей семьи. У нас никого ни к чему не принуждают. Но уж если взялся, изволь довести дело до конца. Кстати, как твоя рука?

Людвиг пошевелил пальцами так, словно играл на рояле, и сам испугался своего жеста:

— Рука... С ней всё в порядке.

Она, казалось, ничего не заметила.

— Ну очень рада за тебя. Так вот, дети, слушайте меня внимательно. Не знаю, захочет ли Людвиг нам потом сыграть, но если он будет так добр и любезен, то и вы поучитесь у него. — Она пристально посмотрела на Людвига: — Только пойми меня правильно. Мы пригласили тебя вовсе не потому, что ты играешь на рояле.

Смуглое лицо Людвига ещё более потемнело. Ему стало стыдно, ибо эта красивая добрая женщина угадала его мысли. Что это вообще всё значит? Леноре положила ему на тарелку кусок пирога, «разбойник» — второй. Он подцепил его своим деревянным кинжалом. Стефан обнял его за шею — его, урода, которого мальчишки на улицах дразнили...

Чуть позже Людвиг искоса взглянул в распахнутую дверь соседней комнаты и решительно встал:

— Что прикажете?

В последнюю минуту мать строго-настрого приказала ему вести себя как можно учтивее. Как ни странно, это не составило для него особого труда. Видимо, на него подействовала подчёркнуто любезная манера общения.

— Если уж ты и впрямь хочешь доставить нам радость своей игрой, — госпожа фон Бройнинг ласково улыбнулась, — то мы не считаем себя вправе что-либо тебе предлагать.

— Нет-нет. — Леноре тут же спрыгнула со стула. — Я упражняюсь, упражняюсь, но проклятая соната никак не получается. Пожалуйста, сыграй мне сперва сам что-нибудь.

Она немедленно бросилась к роялю и положила на пюпитр ноты.

— Соната Руста. — Людвиг мельком взглянул на лист. — Я её не знаю, но все сонаты знать невозможно. Это, по-моему, лёгкая пьеса.

Какую он опять чушь смолол! Ведь ему предстояло сейчас выдержать очень трудный экзамен. А экзаменаторы будут столь же придирчивы, как и господин Нефе...

Ну что ж, рискнём. Сперва престо[22], и потому его пальцы стремительно забегали по клавишам.

— Людвиг! — испустила крик Элеонора. — Как можно так быстро играть? И это ты называешь лёгкой пьесой?

В комнату вошла госпожа фон Бройнинг:

— Не мешай, Леноре.

— Мадемуазель мне не мешает, — рассмеялся Людвиг. — Смотри: чёрная, белая, чёрная, белая. Ты как бы через изгородь прыгаешь. Туда-сюда, туда-сюда.

Затем он начал играть медленно. Элеонора стояла, опершись локтями на рояль, и не сводила с него глаз. Внезапно она подбежала к матери, величественно восседавшей в кресле, и прошептала:

— Мама, дорогая мама...

— Да, дитя моё?

— Помнишь, что я тебе тогда говорила в сенях? У него теперь тоже в глазах такой же чудный свет.