Аппассионата. Бетховен - [137]

Бетховен твёрдо решил не сдаваться и отправил в церковное ведомство письмо следующего содержания:

«Господину цензору Сарториусу!

Ваше высокородие!

До меня дошли слухи о том, что премьерное исполнение трёх частей из моей мессы может вызвать определённые трудности, и посему мне не остаётся ничего другого, как сообщить вам, что создание этого произведения потребовало от меня огромных усилий и расходов и что из-за недостатка времени я не в состоянии представить на суд зрителей какие-либо другие мои сочинения. Надеюсь, вы ещё помните меня.

Вашего высокородия покорный слуга

Бетховен».

А если Сарториус не помнит его? Со времён знаменитого Венского конгресса утекло столько воды, произошло столько событий, что вряд ли цензор сохранил в памяти эпизод встречи с ним. Хорошо бы через графа Лихновски напомнить господину Сарториусу об эрцгерцоге и архиепископе Рудольфе.

Вбежавший в комнату Шиндлер быстро преодолел одышку и по складам, чтобы не тратить время на записи в разговорную тетрадь, отчётливо произнёс:

— Маэстро, по-моему, имеет смысл напечатать в афишах также, что вы являетесь членом Королевских академий в Стокгольме и Амстердаме.

— Чушь! — Шуппанциг небрежно оттолкнул его. — Что это ещё за академии? Для меня одно только имя Бетховена значит гораздо больше. Он для меня... — Скрипач и первый концертмейстер с иронией посмотрел на Бетховена, но за этим чувствовалось его безгранично дружеское расположение к композитору, — ...он для меня президент всех академий в мире!

— Волнуетесь перед выходом, дядюшка Людвиг?

— Дурачок.

Да разве мальчик по прозвищу Пуговица в состоянии понять, как много зависит от этого концерта. Например, будет ли его племянник дальше учиться или нет. Карл наконец закончил школу и решил изучать философию. Он, Бетховен, выкупил свои акции у Иоганна и вместе с оставшимися у него спрятал в потайном ящике шкафа. Пусть они потом достанутся его племяннику, его подопечному...

— Почему ты так критически рассматриваешь меня, Пуговица?

Герхард фон Бройнинг сидел на стуле, подставив левое колено под подбородок, и говорил, по обыкновению, так, что Бетховену и без тетради было понятно каждое его слово:

— А вот думаю, не выйти ли мне вместе с тобой, дядюшка Людвиг, уж больно хорошее впечатление ты производишь.

— Благодарю, — сдавленным от волнения голосом сказал Бетховен и чуть наклонил голову.

— Даже галстук у тебя безупречно повязан. Пойдём, уже пора. — Пуговица спрыгнул со стула и дёрнул Бетховена за рукав.

В первую минуту Бетховену показалось, что улица залита золотом — так ярко она была озарена лучами позднего солнца. Он окинул взглядом людей, называвших себя его друзьями. Здесь уже собрались Вольфмайер, Зейфрид, госпожа Эрдёри и конечно же член Придворного Военного совета и отец Пуговицы Стефан фон Бройнинг.

— Давай, мальчик, родители зовут тебя.

Рядом с купцом и выдающимся скрипачом Эппингером стоял Джианнатазио с дочерью.

— Моё почтение, господин ван Бетховен. Успехов вам.

— Благодарю. — Бетховен улыбнулся, поощряюще повёл рукой и обратился к Фанни Джианнатазио дель Рио: — Я чувствую в вас искреннее желание помочь мне, Фанни. Вы прекрасны, как этот весенний день, и потому я желаю вам найти мужа, способного осчастливить вас.

Но почему Фанни вдруг отдёрнула руку, почему она бросилась прочь, почему её глаза затуманились слезой? Что он такого оскорбительного сказал ей? Наверное, у неё была несчастная любовь и своими словами он только разбередил старую рану.

Бетховен даже не предполагал, насколько в своих рассуждениях он был близок к истине. Ни одна женщина не любила его так, как Фанни. Она готова была пожертвовать своей молодостью и красотой ради того, чтобы быть рядом с ним, седым, глухим...

— Господи, граф-обжора!

Из носилок высунулась пухлая рука, а затем и хорошо знакомое, изрядно расплывшееся лицо. Бетховен подошёл ближе.

— А где же ноги, граф-обжора?

Цмескаль сделал презрительный жест, означавший примерно следующее: они отказались служить мне, и я отпустил их с богом.

Потом Цмескаль нетерпеливо колыхнул двойным подбородком и показал двумя большими пальцами на свои уши:

— Но зато с ними всё в порядке. Пусть это учтёт некий господин Людвиг ван Бетховен. Я буду беспощадным и неумолимым критиком. Посмотрим, что такого написал мой друг моими лучшими в Вене — да что там в Вене, во всей Европе — гусиными перьями!

— Несмотря на болезнь, ты лично отточил их. — Бетховен доверительно приблизился к носилкам.

— Если бы твои произведения были бы хоть вполовину так же хороши, как они. — Цмескаль приосанился с удивительно трогательным самодовольством и взмахом руки велел лакеям занести его в театр.

Многие ложи, в том числе императорская, были пусты. Ну хорошо, эрцгерцог Рудольф пребывал в Ольмюце, а остальные? Правда, можно было утешить себя тем обстоятельством, что на премьере «Волшебной флейты» императорская ложа так же зияла пустотой, но ведь Моцарт ни на что и не претендовал, а он, Бетховен, представляя на суд, зрителей «Missa solemnis» и Девятую симфонию, хотел обратить людей к самому волшебному, самому прекрасному в мире. Он взывал к радости.

Вообще-то всю свою жизнь он мечтал о том, чтобы этим словом, будто магическим заклинанием, остановить войны, разгромить Наполеона и других жадных до чужих земель правителей и, неся добро в души людей, стать своего рода владыкой мира. Двигало им отнюдь не честолюбие.