Аппассионата. Бетховен - [136]

— Превосходно, но...

— Что «но»?

— Вы совершенно справедливо изволили упомянуть гром победы при Виттории. — Штрейхер с нескрываемым испугом посмотрел на стоявший в фортепьянном салоне белый бюст Бетховена. — Но ведь мы не знаем, сможет ли маэстро (при всём его даровании он лишь простой смертный) в своей новой мессе или симфонии достичь тех божественных высот, на которые его вознёс гром победы при Виттории.

— Тихо! — Лихновски властно вскинул руку. — Ни слова больше! Вы можете накликать беду. Знайте, что у меня такие же опасения.

В результате под датированным февралём 1824 года обращением поставили свои подписи тридцать человек, причём лишь нескольких из них пришлось уговаривать.

Главная опасность заключалась в том, что Бетховен мог догадаться: якобы спонтанное волеизъявление группы жителей Вены, большинство из которых составляли его друзья, на самом деле ни в коей мере не отражало настроений венской публики.

— Нет, нет. — Бетховен по привычке встал и прошёлся по комнате. — Я должен прочитать послание в спокойной обстановке. Позднее я сообщу о своём решении.

Оставшись один, он покачал на ладони увесистый свёрток и хитро улыбнулся: «Ох уж этот проныра Лихновски».

«Понимая, что имя Бетховена, как и его творения, принадлежат всему миру, мы, выражая благородные пожелания отечественных ценителей искусства, надеемся, что именно Австрия в первую очередь назовёт его одним из своих сынов, ибо её жителям...»

Всего-навсего тридцать подписей...

«Вот уже на протяжении нескольких лет, с тех пор как смолк гром победы при Виттории, мы с нетерпением ждём, когда же вы вновь порадуете наши глаза и уши, когда же вы вновь блеснёте перед нами своим несравненным талантом...»

Бетховен ещё раз прочёл этот пассаж и скривил губы в презрительной усмешке. Ах, вот оно что! Лишь искусственная канонада гремит по-прежнему в ваших ушах, ибо никакое другое моё произведение вы даже словом не упомянули! Ни квартеты, ни фортепьянные или скрипичные концерты! А о «Фиделио» и «Героической симфонии» вы, похоже, напрочь забыли.

Творец канонады, сочинитель грома битвы...

«...молча смотреть, как иноземное искусство укореняется на исконно немецкой земле, ущемляя честолюбие исконно немецкой музыки...»

Мой дорогой Лихновски, немецкий народ едва ли изменится в ближайшем будущем, ему многое дано, но на нём лежит проклятие, и многие его черты внушают омерзение.

Каким же должен быть мой ответ?

Он вдруг почувствовал, как в душе всё закипает и вопреки предостерегающему голосу разума в нём нарастает чувство протеста: «Нет, я одолею их! Я заставлю здешнюю публику понять «Missa solemnis» и Девятую симфонию!»

Вошедшему в комнату Шиндлеру он молча протянул письмо.

— Поздравляю, маэстро! — Секретарь, уже знакомый с содержанием обращения, был вынужден сделать вид, что впервые читает его, и потому восторженно протянул Бетховену руки.

— Отрадное известие, не правда ли? — Бетховен без труда разгадал его игру. — Что ж, заглянем к графу Лихновски, где я предоставлю вам честь сказать вместо меня слово «согласен».

Ящик Пандоры[124] с шумом и грохотом открылся, и из него, подобно червям, поползли разного рода клеветнические предположения. Так кто же передал в редакцию одной из газет копию обращения? И немедленно распространились слухи о том, что, дескать, Бетховен его сам сочинил. Молодой поэт Бауэрнфельд назвал его старым педантом с отжившими представлениями о музыке и обвинил его в самовозвеличивании и чрезмерном упоении собой и своим творчеством. Он даже заявил, что Бетховену уже ничто не поможет, что его время кончилось. Он, дескать, живёт, не зная, что давно погребён и предан забвению.

Бетховен лихорадочно размышлял. Нет ли в возникшей неприличной суете и суматохе и его собственной вины? Он ведь и впрямь долгие годы жил уединённо, борясь не только с глухотой, но и с демонами, мешавшими ему осуществлять мечты и доводить до совершенства свои произведения. Неудивительно, что о нём постепенно забыли. Внезапное появление на публике ослепило его, сделало недоверчивым и враждебно настроенным даже по отношению к близким друзьям. В ярости он отправил им короткие записки, над которыми сам же позднее смеялся.

«Графу Морицу Лихновски. Презираю лицемерие и двуличность. Посему прошу больше не посещать меня. Концерта не будет. Бетховен».

«Господину Шуппанцигу. Прошу вас больше не приходить ко мне. Я не даю концертов. Бетховен».

Казалось, в нём пробудилась страсть к самоуничтожению.

«Шиндлеру. Прошу больше не появляться в моём доме до тех пор, пока я вас сам не позову. Концерта не будет».

Потребовалось несколько недель, чтобы всё улеглось и встало на свои места. Затем, правда, Бетховена вновь захлестнула волна ненависти и злобы. По непонятной причине отказались предоставить в его распоряжение оркестр и хор. Кто-то, очевидно, поставил своей целью непременно сорвать концерт. Но с этим ему уже приходилось сталкиваться, и потому отказ не слишком тронул чувствительные струны его души. Из-за отсутствия должного количества профессиональных музыкантов в оркестр и хор пришлось спешно набирать по всей Вене дилетантов.

В конце концов по городу были расклеены афиши с извещениями о предстоящем концерте. Мгновенно начались разговоры о закулисных скандалах. В последнюю минуту поступило сообщение о запрете церковной цензурой трёх гимнов из «Missa solemnis».