Аппассионата. Бетховен - [135]

Самая пора забыть про лето с его жарким, напоенным запахом трав воздухом и вернуться домой. Вещи он отправил заранее и теперь стоял на Котгассе, с нарастающим раздражением рассматривая свой жалкий низенький домик, зажатый между двумя высокими строениями.

Смеркалось, свечи в кухне не горели, и он хотя бы мог не видеть «госпожу Шнапс». Увы, там также был ненавистный Шиндлер, хотя, может быть, он несправедлив к нему?

А может, он просто испытывал страх?

Шесть лет он работал над симфонией и никак не мог завершить её. Где-то что-то не ладилось, где-то таилась ошибка, но где, где?..

Он поднял воротник плаща, как бы желая защититься от потока невзгод и мерзостей жизни, пересёк улицу, спотыкаясь, поднялся по каменным ступеням и вошёл в подъезд.

В коридоре затхлый воздух сразу же забил ноздри и горло.

— Добрый вечер, Шиндлер.

— Добрый вечер, маэстро. Подать ужин?

— Нет, спасибо.

— Может, растопить печь?

— Не стоит. Извините, но мне хочется побыть одному. Надеюсь, вы не обидитесь?

Он ещё не успел закончить последнюю фразу, как Шиндлер уже набросил на плечи плащ.

— Спокойной ночи и ещё раз огромное спасибо, Шиндлер.

Несколько минут он задумчиво смотрел ему вслед. Есть люди, которые никогда не были молодыми, так и родились стариками.

Даже не сняв плаща и шляпы, Бетховен подошёл к фортепьяно и одну за другой снял с него несколько пачек нотных листов.

Нужно хорошенько поразмыслить над последней частью.

Ещё в юности, да нет, ещё в детстве он много занимался этим стихотворением Шиллера, постепенно отказываясь от мысли сделать из него сперва увертюру, а потом нечто вроде оратории. Ныне его волосы уже поседели, а он всё ещё никак не мог сладить с этим произведением.

Он склонил голову набок, прислушиваясь к себе. Так он поступал уже сотни и тысячи раз. Нет, перед ним словно встала непреодолимая стена.

Зародившаяся в душе тревога заставила его метаться, словно зверь в клетке. Он подскочил к окну и вдруг отшатнулся, ослеплённый яркой вспышкой. Это литейщик колоколов разжёг во дворе своей мастерской огонь и заливал в формы раскалённый металл.

Колокола, колокола, чей звон сопровождает человека от рождения до могилы. Не напоминает ли этот звук баритональный бас?

А что, если он вставит к текст такие слова: «О друзья, не нужно этих звуков! Пусть те звучат, что радость нам приносят». Наверняка Шиллер простит ему этот речитатив. А потом?..

Двор литейщика погрузился во тьму, но Бетховен продолжал стоять, по-прежнему ослеплённый и одурманенный огнём.

Нет, нет, квинта должна у него получиться. У неё, как и у колокола, есть язык, и если начать его раскачивать...

Он сел за фортепьяно, пробежался пальцами по клавишам, и глаза его от ощущения блаженства увлажнились и затуманились слезой.

Радость, пламя неземное,

Райский дух, слетевший к нам,

Опьянённые тобою,

Мы вошли в твой светлый храм[122].

Господин Штрейхер посмотрел сквозь витрину своего фортепьянного салона на улицу и удивлённо воскликнул:

— Lupus in fabulis![123] Стоит упомянуть о волке, как он уже здесь.

— Он идёт сюда?

— Нет, он просто прогуливается.

— Действительно, он фланирует себе как ни в чём не бывало. — Граф Лихновски встал рядом со Штрейхером. — Конечно, сбросив с плеч такую тяжесть, как Девятая симфония и «Missa solemnis», он может себе это позволить.

— С каким интересом он смотрит сквозь монокль на последние образцы дамской моды. Я сейчас позову его.

— Не нужно. — Лихновски холодно остановил его. — Мой дорогой Штрейхер, я хотел бы поговорить с вами вот на какую тему. Это же позор, что премьера его мессы состоится не в Вене, а в Берлине.

— Полностью с вами согласен, ваше сиятельство. Но что мы можем сделать?

— Полагаю, что в городе с более чем двумястами тысячами жителей найдётся две-три сотни людей, готовых поставить свои подписи под соответствующим обращением. И потом, мы можем задействовать также Черни и Шуппанцига, доктора Зоннляйтнера и, конечно, господина фон Домановеца. С графом Палфи я лично поговорю как дворянин с дворянином.

— Я вспомнил ещё одно имя, ваше сиятельство. Знаете ли вы некоего Франца Шуберта? Он прямо-таки молится на нашего друга. Вот только хватит ли у него духу подписаться под обращением?

— Шуберт? Шуберт? — Лихновски сосредоточенно сдвинул брови. — Уж не он ли пару лет тому назад преподавал музыку в семействе Эстергази? И потом, он, кажется, ещё пишет песни. Что-то я слышал о нём.

— И не только песни, ваше сиятельство, но и...

— Ну и прекрасно, дорогой Штрейхер, но сперва мы должны обратиться к известным людям. Жаль, что мы не находим подхода к великим музыкантам. — Лихновски вытащил из кармана лист бумаги. — Я тут вчерне набросал кое-что. Вот послушайте: «Вспомните о вашем общественном долге, вспомните о необходимости взращивать в публике чувство совершенного и прекрасного и потому не затягивайте премьеры ваших последних шедевров. Мы знаем, что в венце ваших блистательных симфоний сияет ещё одно творение, так не обманите, просим вас, наших ожиданий! Вот уже на протяжении нескольких лет, с тех пор как смолк гром победы при Виттории, мы с нетерпением ждём, когда же вы вновь порадуете наши глаза и уши, когда же вы вновь блеснёте перед нами своим несравненным талантом». Ну как, господин Штрейхер?