Апоптоз - [34]

Нет, в город я решила не ехать. Там и без меня боли предостаточно. Безразличные пики уличных фонарей просят найти незнакомых людей, а пропитые инвалиды у метро – денег. Там же, под шипение аудиорекламы на чьих-то голодных животах, переругиваются лысеющие кликуши и бомжи с красными яблоками в руках. Матери-одиночки привычно хмурятся, только и думают о том, что скажут чаду, когда оно вырастет. Дети в детдомах задумчиво поглядывают в окна, представляют, куда сейчас бредут бросившие их родители.

Какой смысл, я все это видела, все знаю наперед. Ничего нового, одно старое, выученное назубок. Мне даже не нужно ничего придумывать. Так и вижу, как я, привычно запинаясь ключами о бесконечные двери, в который раз вываливаюсь из душного подъезда проветрить гардероб покойных родственников, прошлых или будущих. Своих или знакомых. Пахнет раздавленными дождевыми червями, за ночь небо прорыдалось. Тепло. Навстречу мне идет невысокая женщина грустной восточной внешности, глаза черно подведены, а полная грудь распирает футболку с надписью Today is a good day. Очередное вранье в жанре двигающихся ответов. Слышно, как где-то в тучах летит самолет. Там у всех сейчас бьется сердце. Они ведь даже и не догадываются, что сердцебиение – это моя самая любимая песня. Я заслушала ее до дыр.

Мне нужно зайти в продуктовый, купить минеральной воды на завтрак, я еще толком ничего не ела. Мой добрый молодец – на месте, в своем закутке, закусывает скуку солеными огурцами, посмеиваясь несмешным телефонным шуткам. Глубоко вдыхая этот специфический формалиновый запах, я с выученной силой открываю пластиковые бордовые двери и захожу в магазин под пристальным взглядом того самого старого охранника, который, чуть завидя меня, сразу начинает как-то часто дышать. И я из раза в раз, рассматривая его затылком, все удивляюсь, как же чертовски он похож на польского ксёндза. Эта стрижка, эта борода, эта походка. Даже двусложные слова он произносит как бы специально с ударением на первый слог – не Ивáн, а И́ван. Непонятно тогда, почему в глазах его столько презрения: ксёндзу по долгу службы не пристало чураться нас, неимущих.

Где тут водопой, я знаю. Проходим два ряда, огибаем то самое ведро, куда вечно рыдает потолок (хорошо, что тут не магазин древесины), теперь налево, прямо и снова налево: слезы прозрачных бутылок делят одну полку с пакетированным молоком, соблюдая идеальную советскую симметрию. Говорят, что в Тибете больше всего боятся именно симметрии, считая, что она привлекает демонов. Если правда, то и СССР, и магазин этот – доказательство их теории. Все тут носит макабрический характер: плиты, запах, люди. Цены тоже. Цены здесь просто бешеные: бесцветная и белая вода стоят уже почти одинаково. Не зря, наверное, мой отец каждую зиму топит снег на балконе, а потом давится этой водой с привкусом металла – копит, поди, на то, чего купить не успеет.

Между двадцатью и двадцатью пятью рублями нужно поскорее сделать выбор – с паузами жизни вообще шутки плохи. Но я, видимо, все-таки чуть затянула и тем позволила прорваться чужому умовью, как раньше говорили на Урале. Какой-то паукообразный старик со вдовьими глазами, волочивший себя из мясного отдела, проходя мимо, вдруг склонился ко мне и дыхнул перегаром куда-то в шею.

– Кто молоко пьет, тот здоровенький помрет! – и, слюняво хохоча, скрылся за бакалеей.

Точно безумец. Думает, что если я стою на двух ногах, значит, живая.

В очереди на кассе я снова вспоминала эту бабушкину тетрадь. Ту, «Рецепты», что с утенком на обложке. Она там буквально на первых страницах заборным почерком написала, что идти нужно туда, где страшно. Я, стало быть, все сделала правильно. Не только сегодня, но и вообще. Сначала родилась, проросла, потом пошла в садик, потом в школу, потом в университет и наконец, когда пунктирная линия оборвалась, в пустоту. Везде было по-своему жутко, но не так, как сейчас, конечно.

Ну вот, скажем, заходишь в вагон метро. Люди, люди, люди, люди. Всегда полураздетые – видимо, греются о «внутренний костер пролетарской ненависти», как однажды подсказала мне стена в каком-то московском переулке. Зашли под землю, в этот вертеп, и, схлестнувшись телами, подпирают друг друга рабочими локтями, а глазами уже бегут куда-то. Боятся не успеть. А знали бы, что опаздывающие, как правило, побеждают, не торопились бы так. В полном вагоне лучше не садиться напротив, иначе – уткнешься в ряд всегда случайных лиц, будто кто-то бросает игральные кости. На лица эти достаточно посмотреть буквально одну секунду, и вот свежесть уже начинает таять, кожа потянулась к земле, поплыл овал, исполосованный морщинами, которые уже не разгладить. Юнец на глазах превратился в старца. Едешь и думаешь: как все эти люди умрут, когда? В какой мимике замрут с последним вздохом? Вот, например, этот мужчина в замученном синем костюме и лаптеобразных туфлях, скрутивший ноги так, словно решил продолжить свою спираль ДНК. Кто первым его найдет? Где? Уйдет ли он тихо и резко или будет мучиться в агонии? А эта рыжая девочка, ритмично листающая папку со своим школьным гербарием? Вроде выглядит молодой, а лицо-то старое. Два хвостика по бокам, стянутые зелеными бархатными резинками, только усугубляют ее настоящий возраст. Делают ее похожей на ту сумасшедшую старуху, что встречалась мне каждое утро по пути в школу. Одетая в мятую детскую одежду, с седыми волосами, заплетенными в косички, и зимой, и летом она с криком петухов выходила на улицу, толкая перед собой пустую коляску со скрученными внутри одеялами. Иногда останавливалась, покачивала ее, что-то бормотала накрашенными губами, шпионски оглядывалась по сторонам и стремительно шла дальше. Папоротник, ива, береза, клен, ясень. В школе я ненавидела гербарии. Гербарий – это скучно, прямо как пейзажная лирика.