Апоптоз - [33]

Я немного прибрала стол и поставила вариться кофе, рассматривая свечу, которую жгла вчера вечером: с обгоревшего бюста Венеры Милосской сочилась застывшая восковая кровь. Интересно, что случилось с ее руками. Оторвало? Отрезали? Что она вообще ими делала? Держала спадающую одежду? Какой-то предмет? Наверняка она не стала бы такой знаменитой, не будь она калекой. У Маевских в кабинете вроде бы стояла похожая, только с вечно молодым, идеально белым обнаженным мужским торсом, повисшим на хлопковом фитиле. Мы однажды включили ее для атмосферы, и Таня-Ева, задумчиво рассматривая вертлявый огонь, сказала, что после очевидной старости наш Жак может погибнуть при пожаре.

– Знаете такую компьютерную игру – Sims? Там человечек может сгореть, задувая свечи на торте в честь своего дня рождения. Сначала загорится торт, потом праздничный стол, а потом и сам именинник, если, конечно, родственники, гости или пожарные вовремя не подоспеют. Понятно, что вспыхнуть может все, что угодно: дешевая плита, гриль на ковре, ну и все такое. Но умереть в свой день рождения – это, конечно, сильно. Те, кто там погибает от огня, классными призраками потом становятся, такими… красненькими. Кстати, как будет по-французски «сгореть в пожаре»? «Заживо»?

Все утро, которое на самом деле было разгаром дня, я провела молча, сидя за кухонным столом. Ложка меда и невкусный кофе – вот и вся моя снедь. Через щель приоткрытого окна до меня долетали звуки улицы: лай собак, всхлест луж под шинами, разговоры незнакомцев, чужие языки, свист школьников и ветра. Я шарила по окну глазами, в которых намертво застряли тугие слезы. Мне хотелось плакать уже со вчера. Хотелось, но не получалось. Хотелось плакать и жаловаться, плакать и жаловаться, но почему и на что – непонятно. Из покрытых пылью ребер батарей вдруг послышалась игра соседа-гитариста этажом выше, мы с ним часто совпадаем в режиме. Что-то тихо-тихо наигрывать он начинает около четырех часов утра и разгоняется в творческой истерике ближе к семи-восьми, когда все нормальные люди идут прислуживать своим господам, матерясь то вслух, то про себя. Волоча повисших на капюшонах детей в сад или школу. И он тогда во все горло, почти ором просит стены дать ему белых крыльев, потому что сам утопает в омуте. Затем у нас перерыв на рваный сон – и пробуждение, которое иногда тоже отмечается песней. Сегодняшняя была нетипичной, иной, более спокойной. Слова куплета было трудно разобрать под ритмично-приглушенным боем гитары, но вот начался припев, как будто бы обращенный ко мне – а к кому еще? Засыпай, пел гитарист, хотя я только недавно встала, на-на-на-на-на, там, где неба кончается край, ты найдешь потерянный рай. Надо бы хоть раз подняться к нему, попросить соли или сахара и узнать, как он выглядит, этот мой сосед.

В город я решила не ехать. Низ живота страшно тянет, до едва не трескающейся груди не дотронуться, я же просто не смогу. Нет сил донести свое пульсирующее очищающееся тело даже до метро, как и лишних ста рублей на проезд. Лучше останусь в покое, по-польски – в комнате, где со стен на меня смотрят умершие незнакомые люди, выловленные в антикварных лавках. Буду повторять изгибы кровати, привычно корчась от боли, а если повезет, и она, проглотив пару-тройку белых таблеток, все-таки утихнет, то в очередной раз поперебираю все свои книги. На дореформенном – в эту стопку, французские – в эту, все остальные – туда. Влажной тряпкой, пахнущей той, что была у школьной доски, буду стирать с них пили пыли. И может, листая уже почти забытые издания, опять наткнусь на самую красивую в мире смерть – мошки, когда-то раздавленной между страниц. У книг, как у гроба, тоже ведь есть крышка.

Тут где-то у меня была книга русского эпоса с иллюстрациями Билибина. Давно ее не видела. Там, среди историй о прочих других богатырях, есть странный сюжет про Святогора-великана, которому лгунья-Мать-Сыра-Земля с рождения твердила, что truth is your sila. Дело, значит, было так. Святогор-богатырь дремлет на своем коне, бредущем без цели по чистому полю. К нему подъезжает откуда-то взявшийся задира Илья Муромец, который по непонятной причине со всей силы ударяет Святогора по голове своей булавой. Раз ударил – ничего, два ударил – ничего, три ударил – Святогор проснулся, побранился на русских мух да и не глядя сунул Илью Муромца вместе с его конем к себе в карман, как я – чужие оброненные записки. Ну так, на всякий случай. Понятное дело, конь Святогора от тяжести стал спотыкаться, дальше идти не может. Вытащил великан Илью Муромца из кармана, спросил, в чем дело, и помирились они. Назвали друг друга братьями. Поехали вместе дальше. Добрались до какой-то горы и видят – на ее вершине гроб стоит. Пустой. Дубовый. Спрашивает Святогор, чей это гроб, интересно. Не хочешь ли ты, Илья Муромец, его примерить, – вдруг для тебя? Видимо, шутит так. Нет, маловат гроб оказывается Илье Муромцу, что в длину, что в ширину. Тогда решает Святогор сам лечь, наверняка уверенный, что дерево треснет, не выдержит его размеров. Но гроб приходится богатырю как раз впору, а тут крышка вдруг как бы сама наскакивает, и гроб намертво захлопывается. Святогору трудно дышать, но он не сдается, просит Илью Муромца разрубить крышку мечом. Но как бы ни пытался Илья Муромец рубить дерево – ничего не выходит: от каждого удара на гроб наскакивают железные обручи. Так и остается Святогор в этом гробу, куда сам же и лег. Последним вздохом передает другу свою богатырскую силу. А Илье она и даром не нужна. Оно и понятно: правда давно уже не в силе.