Апоптоз - [29]

– Мы эту квартиру снимаем, наших книг тут почти нет. Ну, плюс я такое и не читаю. Я Ева, – стремительно сорвалась она, как я думала, протянуть мне руку, но приветственного движения не последовало. В центр небольшого зеркала, подвешенного на противоположной стене, яркой вспышкой вошел и замер ее растрепанный белогривый затылок. Такой же разъяренно яркой бывает книжная страница под солнцем.

Я слышала, как учительница что-то спросила в ответ.

Значит, вот ты какая, Ева. Вот, значит, какая. Двоеручица. Одно плечо ниже другого. Плод чьей-то всегда случайной любви. Ну, аве, будем знакомы. Интересно, скольким женщинам и мужчинам пришлось друг с другом переспать, сколько выборов нужно было сделать, кого проклясть, кого приворожить, чтобы ты сейчас стояла здесь, передо мной, двумя пальцами оперевшись о дужку стола, на который уже заброшена кислотная канцелярия.

Просто для того, чтобы ты сейчас стояла здесь и таким тоном, будто мы знакомы уже тысячу лет, мелкими зубами рубила быстрые слова о том, что почти все на полках – пенсюжное, тюремное чтиво для школы. Надо только Феде, понимаете? Кипарисы, камины, кареты. Сопли, не лезущие ни в какие ворота. Либо они, либо война, либо СССР, надоели все. Нормальный взрослый человек такого читать уже не будет, ну не будет просто. Если интересно, могу показать кое-что из своего…

В глубине одного из сервантов вдруг что-то гулко стукнуло, как будто книги почувствовали, что говорят о них.

– …но это, понятно, не сейчас. Мне вообще тут как-то приснилось, что Олендорф, ну, тот самый, попросил меня помочь написать ему любовный роман, и я помогла. Днями-ночами сидели в каком-то подвале и строчили от руки. Гримеры сна для достоверности испачкали нам кожу чернилами. Вышло довольно правдоподобно. Книжка успела выйти во сне с серой обложкой и красным названием, не помню каким. Вот ее бы прочитать, а не вот это вот все. Я когда проснулась от звонящего будильника, пришла в полное бешенство.

И все. Коса нашла свой камень.

Потянулись наши вечерние ивернальные занятия. Потным метро я ехала на эти уроки с окраины, слушая женщин, усердно спеленутых в платки, извинительно – именем бога – просивших у пассажиров кто денег, кто хлеба. Обещавших молиться за каждого, кто вложит лепту любого номинала в скукоженную, как кокон разрождающейся бабочки, ладонь. Желавших и сочувствовавших было немного – все остальные продолжали завороженно смотреть в свои мелькающие экраны, как будто там в режиме онлайн распинали уже упомянутого Христа. Я же пыталась столкнуться с прищуренным безумием в разноцветных, как у Кайзера, глазах плакальщиц, представить, увидеть себя в их костюмах, в этих декорациях, вот прямо сейчас, с распечатанными иконами или муляжными детьми на руках. Что бы я тогда сказала? Какой бы рукой трясла? На какое больное давила бы? Тема, сема, рема.

В целом все было неплохо, кроме окончаний глаголов первой группы, которые кто-то научил Таню-Еву произносить неуверенно, отчего французские действия у нее иногда превращались во вполне убедительные русские предметы: манжер, пансер, жетер. Она знала немало, но эта ее общая начально-средняя языковая картина была то тут, то там прострелена либо невнимательностью, либо преподавательской чехардой, либо долгими перерывами. Я решила не доискиваться до причин, а вынуть пули, промыть раны и залечить их. Состав моего бальзама был классический: мы учились рождать правильные звуки, расплываясь в фальшивой улыбке, говорить не русским горлом, а французскими губами, кривляться и манерничать, копируя знаменитостей, отправлять звуки наверх. Мы разыгрывали небольшие диалоговые сценки (Allô, Annie? C’est Fabien! Un ciné ce soir, ça te dit?), слушали и пропевали песни. Имяреками мы покупали билеты, записывались в библиотеку, сбивались с пути, обсуждали погоду, составляли гардероб, ошибались номером, устраивались на работу, отмечали праздники, узнавали расписание, обставляли квартиру, путешествовали, готовили, стриглись, считали деньги, теряли ключи, слушали оперу, отменяли заказ, опаздывали, переезжали. Писали письма в один конец. Выбирали между правдой и ложью. В общем, делали все то, чем и должны заниматься обычные, в меру счастливые люди.

Неделя шла за неделей, мы вторничали и четвергили. Грассировали. Ее речь стала увереннее и тверже, пройдя этап автомобильных рывков, когда голова знает, как надо, но язык еще отказывается подчиняться. Плод зашевелился. Я не совсем понимала, зачем он ей, что она будет с ним делать, потом, когда подойдет срок, когда занятия вдруг закончатся, ведь конец может быть только преждевременным.

Так странно, было так странно, даже как-то жутко и поразительно, до чего она со своим опущенным заснеженным лбом, сброшенными на плечи змеистыми волосами, дергающимися веками и червивыми синенькими венами на руках временами напоминала меня саму лет семь-восемь тому назад, впервые приехавшую с Урала в город акающих, алкающих ртов. Те же ошибки, остановки, те же вопросы, недоумения. Те же спотыкания звуков и души, не о, а œ, не быть, а иметь.

– Нет, вот вы мне все-таки объясните, что у французов с цифрой семь? – прицокивала она раздраженным языком. – Откуда эта напряженка? Почему с цифрами до шестнадцати все идет нормально, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, а с семнадцати начинается: десять и семь, десять и восемь, десять и девять? Потом все снова вроде бы в порядке: двадцать, двадцать один, на-на-на, тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят, и на цифре семь опять какой-то затык: не семьдесят, малыш, а шестьдесят и десять! А дальше вообще какой-то полный сюр. Восемьдесят – это четыре, умноженное на двадцать. Ору. Ну в принципе, наверное, неплохо, как только ребенок начинает учить цифры, то сразу же изучает математику, но потом же девяносто отменяет и это своими «четыре на двадцать плюс десять». Не понимаю, зачем вообще людям цифры, когда есть буквы!