Апоптоз - [28]

Я огляделась. Обстановка прихожей в псевдобарочных красно-коричневых оттенках никак не вязалась с природой этого дома. Она и позже из раза в раз, до последнего нашего занятия, напоминала мне провинциальную квартиру моей одноклассницы, с которой я недолго и напрасно дружила. У той тоже на стенах в передней висели дешевые копии известных картин и чучело, но не селезня, а какой-то менее символичной птицы. К здешней прихожей стекались два коридора: один небольшой – на кухню, повторяющую траекторию хода игрального коня. Другой – размашистый, межкомнатный, с полосой ядовито-торжественного ковра, популярного в советских дворцах культуры, помню его пятками. Я тогда, дергаясь в тихой истерике, под жидкие аплодисменты выходила на концертную сцену, чтобы играть вспотевшими, будто не своими пальцами экзаменационный этюд.

Глубоко выдохнув (раз, два, три, четыре, пять…), я направилась в длинный темный коридор с какой-то абракадаброй, имитирующей потолок и ужасно напоминающей оригами. Одновременно с этим в комнате со стеклянными дверьми нараспашку, расположенной в самом его конце, как-то нехотя разгорелся свет, откуда выступил сторож в виде щучьего хвоста, заправленного в белый горшок на невысоком табурете. Из кулуара все выглядело так, будто здесь, у меня – ночь, а там, в той комнате – день. Значит, еще пару шагов, и для меня он либо начнется заново, либо раздвоится, разблизнится, проклиная свою природу, так вдохновлявшую доктора Менгеле на эксперименты.

Пять, четыре, три, два, один. Ноль. Кабинет. Все заливает теплый свет подкупольной раскоряки-люстры. В центре – круглый деревянный стол с растекшейся скатертью. Все четыре стула сидят с прямыми спинами. Справа от двери – большой диван рыжего окраса, его будто слепили из пластилина. Белые квадратные подушки по бокам как бы стоят на углах и кажутся мне бубнами, увеличенными в размере и лишенными цвета. Я улыбаюсь. Под ногами паркет (до которого пока еще не успела добраться плитка), так что если попробовать чуть покачаться, то можно представить, что стоишь на палубе корабля. Поворот головы налево. Немыслимых размеров бабочка, отливающая серебром, летит сквозь джунгли обоев. С ней по соседству – стенное зеркальце и картина по номерам, изображающая то ли чью-то смерть, то ли грязный аквариум. Стены обступают одинаково старые, псевдосоветского вида серванты, превратившиеся в книжные шкафы. Верхние полки заняты бесформенными стеклянными статуэтками и вазами в стиле Господки, где наверняка успел схорониться не один слой пыли.

Ладно.

Пока в соседней комнате полушумно тянулась заминка то ли с переодеванием, то ли с чем еще, я решила рассмотреть библиотеку: по ней всегда можно понять, что из себя представляют хозяева. Столкуемся мы или нет. В некоторых домах книг совсем не бывает, и тогда это звоночек, намечающий или мое нелегкое будущее, или наше быстрое расставание. Я присела в легком реверансе перед первым шкафом, пытаясь рассмотреть книжные корешки через толстое выдвижное стекло. Фиолетовый Тургенев, зеленый Лесков, синий Горький, коричневый Пушкин – все сплошь советские собрания сочинений с потерянными кое-где серединными томами. У бабушки за стеклянными дверцами стояли такие же абсолютно. Тот же Гоголь 1959 года. Обожаю это издание. Я именно по нему учила наизусть отрывок про тройку, птицу-тройку, которая могла родиться только у бойкого народа. Полкой ниже – пара рядов с отдельными томами: Каверин, Толстой (тот, что не граф), Олеша, Гончаров, Ефремов, Салтыков-Щедрин, чью двойную фамилию теперь печатают так: Салтыков (Щедрин). Какое позорище. Тютчев, Н. Островский, Гранин. Стивенсон «Остров сокровищ». Его, кстати, можно слушать только в папином прочтении. Только у него получались эти особые интонации рассказчика (Сквайр Трелони, доктор Ливси и другие джентльмены, вот это, самое начало), которые наверняка и имел в виду шотландец. Я так не умею. А дальше совсем все вразнобой: Войнович, три выбившихся тома Булгакова, сложивших число 315, Лондон, Есенин, Русская лирика XIX века, Гашек, Фейхтвангер, Шолохов, Распутин, Сам себе адвокат, Бабель, Шекспир, Паустовский, Конан Дойль, Довлатов, ну вот, уже лучше, Гроссман, Хейли, Брюсов, Лесные травянистые растения, Стендаль, Кондратьев, Остин, Гюго, Декамерон, Хемингуэй, Коэльо, господи, начинается, Вересаев, сказки Андерсена, хвостик русского алфавита в лице иностранцев Уайльда, Фолкнера и Хаггарда, потом Петрарка, Твардовский, Две жизни, Экзюпери, Куприн, История отечества, Мелвилл, Гиляровский, Диккенс, Великие полотна русских художников, Высоцкий. Все о Муми-троллях, ну слава богу, хотя бы парочка праведников в этом шкафу найдется. Зощенко, Кони..

– Это не наши, это хозяйские, – фальцетно и насквозь проткнул меня со спины чей-то взрослый голос.

Я обернулась. В дверном проеме, ведущем в смежную комнату, стояла девочка-подросток, перезревшая школьница, она, моя ученица. Наполовину Таня, наполовину Ева. Лицо серьезное, холодное, водянистое, давно уже недетское, приятное, кому-то совершенно чужому в моем сознании мельком напомнившее знаменитую утопленницу с Сены. С такими лицами нам обычно являются все эти знакомые незнакомцы во снах, с врачебной лаской уверяющие нас, словно мы полоумные, что мы с ними лучшие друзья, хотя наяву мы никогда не встречались. Засунутая в какую-то мешковатую коричневую непроглаженную одежду (на животе топорщился горизонтальный холмик от сушильной струны), она решительно застыла ни там ни тут, сбив с толку потолочные светильники и меня. Льюис Кэрролл наверняка захотел бы сейчас сделать с нее пару кадров. Эту челку он бы не пропустил.