Апоптоз - [27]

– Ми-и-и-и-и-и-и-лая моя, дочка, да я же не понял сразу, прости старика, бога ради. Я ж не понял, что ты, русалочка, не говоришь… А я, старый дурак, к тебе лезу со своими вопросами, россказни свои затянул, шучу тут свои шутки-самосмейки, кучерявлюсь тут, воздух сотрясаю. Ты прости меня, милая, прости старика, вот, – он вновь распахнул портфель, пошарил рукой по дну, вынес на костлявой ладони несколько шелестящих конфет и протянул мне, – на вот, возьми, дочка, бомбошки, угостись, с чайком потом попьешь. У них там желешка внутри разноцветная. Ты прости старика, милая, виноват я, дурень. Да ты бери, бери, не думай, не боись, не отравлены. За такое расплата потом – будь здоров, мы ж люди ученые, знаем, да? – И Добряк вложил мне в правую руку горсть конфет в блестящих крученых обертках. – Тебе тут надо, что ль, куда? Ты хоть покажи, помогу, чем смогу, – расплывшись в улыбке, он осторожно вынул из моей руки помятую бумажку с подтекшим адресом. – Так, так, так, что тут у нас, посмотрим. Котельническая набережная один дробь пятнадцать – оно, третий подъезд – знаем, знаем такой, ага, к Маевским, что-ль? Вот так-так. Ну и замечательно, ну и отлично. А ну, давай за мной, – Добряк, блеснув темными зубами, кивнул головой в сторону арки, нахлобучил свою серую восьмиклинку и уверенно зашагал во двор. Я засеменила следом.

В секунду мы оказались перед нужным подъездом, который уместнее было бы назвать парадным, хоть он и выходил во внутренний двор. Старик схватился за набалдашник в виде свинцовой шишки и потянул тяжеленную дверь на себя.

– Ну вот тебе, красавица, и третий подъезд, – масляно проговорил он, суетливо пропуская меня вперед.

Передо мной открылся внушительных размеров предбанник, вымощенный бело-бордовой плиткой, сохранившейся еще с 1950-х; по центру была брошена шкура затоптанного ковра, разлагающегося на глазах у незаконно высокого потолка. Вторые двери, металлические, убогие, неуместно дешевые, охраняющие выход на лестницу и к квартирам, были обрамлены ювелирной, фруктово-цветочной лепниной и застегнуты на магнит, который Добряк тут же обесточил своим появившимся из ниоткуда ключом.

– Да заходи, заходи, не церковь же. Давай успевай. Поднимешься на последний этаж – и ты на месте. Непоменянная коричневая дверь справа, там еще будет щель почтовая, – он сложил из пальцев рамку, – вот тебе туда. – Затем он чуть кивнул на лифтовую шахту мышиного цвета и слегка повысил голос: – Можешь и на лифте этом подняться, но я не советую, часто стал нас расстраивать. Лучше на своих двоих егозой взлететь. Балериной, одна нога тут, другая там. – Добряк рассмеялся. – Ну, давай, красавица, давай, в добрый путь… Не поминай лихом. Авось еще свидимся, правда? – прощальные слова старика я, взбегая по лестнице, слышала уже спиной.

Несколько пролетов никто, кроме меня, не издавал ни звука. О стены в больничной краске, вызывающей тошноту у аристократических деревянных перил, ударялись только гул моих шагов, мое тяжелое, прерывистое дыхание и мой нервный, брыкавшийся взгляд. Я еще подумала, что наверняка сейчас выгляжу так, будто снимаюсь в фильме с мотивом погони. Жалко только – не на кого обернуться и рот себе не зажать, спрятавшись в темном углу. Через пару секунд после того, как я наконец замерла, успокаивая дыхание, на последнем этаже, перед той самой квартирой, внизу заскрипела и клацнула дверь на магните. Я разжала правую ладонь и поднесла ее ближе к глазам. На ней сверкали фантики подтаявших, смятых конфет под названием «Смысл жизни».

Маевские жили в огромной, обставленной двухтысячными годами трехкомнатной квартире, из чьих окон можно было бы отправить сообщение в Кремль азбукой Морзе. Обойдя ее полностью в первый раз, я подумала, что при большом желании хоромы эти легко превратились бы во что угодно: в военный госпиталь, пансион или детский сад, – ничем не занятая, бездельничавшая жилая площадь более чем позволяла. Последний вариант нравился мне сильнее прочих: тогда можно было бы всем объявить на вполне законных основаниях, что пол в коридоре – это лава, набросать пузатых диванных подушек на шахматную плитку, победившую оригинальный паркет, и передвигаться прыжками по этим островкам спасения, прямо как в детстве. А кто не успел спастись, пусть галит в другой игре или отвечает на жизненно важный вопрос «Кто ты будешь такой?», пока на златом крыльце сидят царь, царевич, король, королевич, сапожник и портной.

В тот вечер в дверях меня встретила мать ученицы, чье выражение лица на время вошло в мой словарь как «иринино» и напоминало то ли манекен, то ли трефовую даму. Двумя глазами и одним плечом она поздоровалась со мной, другим зажимая телефонную трубку, впившуюся ей в щеку. По ее ответным репликам было ясно, что кто-то откуда-то рассказывал что-то невероятное. Казалось, она даже не заметила моего опоздания, запросто приняла мой подмокший от снега пуховик и, распнув его на плечах деревянной вешалки, отправила преть в черноту стенного шкафа. Подождав сверху вниз, пока я разуюсь, Ирина прижала говорящую трубку к груди («Проходите, пожалуйста, в кабинет»), крикнула через плечо – «Тась, выйди, преподаватель пришел» – и, чему-то улыбаясь, удалилась на кухню, оставив меня дышать ее духами.