АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация) - [12]

Объяснила, что пишу не только для того, чтобы сказать ему это, но и потому, что причина носит деловой характер и связана с тем, что я вот уже несколько лет как посвятила себя описанию нашей с Саней жизни.

„Я не хочу поступать так, — писала я, — как делает Саня: писать о близких людях — бывших друзьях, бывшей жене, хотя и не называя их собственными именами, без согласования со своими прототипами. Я считаю это в корне неверным вообще. В моем же случае это тем более недопустимо, что я пишу не роман, а мемуары, воспоминания. Думаю, что при нашей жизни мало что будет опубликовано, и тем не менее опубликование возможно. Вот на этот-то случай мне и нужно было бы попросту повидаться с тобой, чтобы у тебя не было ко мне никаких претензий“. Я спросила Виткевича, бывает ли он в Москве, все ли благополучно в его семье, не навестит ли он меня в Рязани, и просила ответить в любом случае. (Забегая вперед, скажу, что на это письмо Вигкевич мне не ответил).

После того как напряжение в моих отношениях с АПН до какой-то степени разрядилось, мои мысли переключаются на другое. Я думаю о наших невеселых делах с Саней. И 11 апреля пишу ему письмо, хотя и мало надеюсь на ответ:

„…все то, на что я надеялась при замене насильственного судебного развода добровольным, рухнуло\… И это стало особенно понятно 4 марта, когда ты, вместо того чтобы разделить муки моей совести, взорвался от моего покаянного письма по отношению к маме. В тот же день я получила от тебя на мое молящее письмо — ответ, полный упреков и предлагающий мне экзамен попеременной летней жизни в Борзовке.

В тот же день я прочла отказ Н(атальи) Д(митриевны) в первой же моей к ней просьбе…

Все это открыло передо мной унизительнейшую перспективу, которую я не могу принять. И я не пожалела, что за несколько дней до этого (…) я решилась на ответ Жоресу.

(…) Ты создал у меня 4 марта, перейдя на „Вы“ и на „Н(аталью) А(лексеевичу)“, такое состояние, которое не могло не отразиться на форме, да и на содержании статьи, ведь она была окончательно определена 5 марта, т. е. на следующий день после нашего с тобой неприличного телефонного разговора.

Моя реакция на все происходившее и происходящее, моя непри-миренность и непримиримость к нему, моя нетерпимость к тем, кто этому пособлял и пособляет, — да послужит тебе еще одним веским доказательством того, что выдвинутая тобой формула — „ложь и насилие есть величайшее зло мира“ — совершено справедлива.

От всей души хочу, чтобы мои пасынки, независимо от того, будут ли они носить крестики или пионерские галстуки, всегда руководствовались ею в своей жизни, не походя в этом ни на мать, ни на отца!

Учи их, что „святая ложь“ предполагает, что тот, кому она предназначена, не узнает, что его обманули, до самой смерти. А если в „святой лжи“ придется сознаться, то не для того, чтобы причинить непреходящую боль, а чтобы раскаяться и искупить ее. Неизменно тебя любящая и за тебя страждущая — Наташа“.

Ответ получила. Даже два ответа. Первый — почти через месяц, в День Победы, но в нем больше о дачных проблемах. Второй — в конце весны — я обнаружила в „Борзовке“ в киноящике. Опять обращение по имени и отчеству, опять все искажено, перевернуто вверх дном. И здесь же грозное напоминание, чтобы я не забывала, что своим письмом в „Нью-Йорк Таймс“ я… „переступила бездну“. А само это письмо мое он назвал „кинжальным криком на весь мир“. Но даже если это было так, то кто вонзил мне в грудь кинжал по самую рукоятку?., понимал ли Саня, что, обвинив меня, он обвинил еще больше себя самого?..

Просыпающаяся природа все же сумела меня как-то утешить, создать хотя бы относительное душевное равновесие.

И если Саня в тот май продолжал гневаться на меня за статью в „Нью-Йорк Таймс“, то, повторяю, у меня наступило некоторое умиротворение. Однако и тут, как уже бывало часто, снова случилось неожиданное, что вызвало резкий перелом в моем душевном состоянии,

В 20-х числах мая я встретилась с Вячеславом Сергеевичем Рогачевым, который не оставил намерения пытаться опубликовать мои мемуары.

Он сказал мне, что две мои главы читались в АПН, что они признаны литературно написанными, но что редактор мне все же нужен.

Я сразу попросила, чтобы редактора мне дали женщину и непременно русскую.

Заговорила с Вячеславом Сергеевичем о том, каким образом в „Нью-Йорк Таймс“ попала наша с Александром Исаевичем фотография. Он был удивлен: разве я не знаю, что она уже была напечатана на Западе?

— Где?

— В „Штерне“. Вы что, его не читали?

— Нет.

— Постараюсь достать его для Вас, — пообещал Рогачев.

Раз фото было в „Штерне“, значит, оно попало туда от Ирины Ивановны Щербак. Летом 1969-го года я выслала ей эту фотографию, менее всего предполагая, что посылаю ее для заграницы.

И вот однажды, когда я собралась возвращаться поездом из Москвы в Рязань, Рогачев подъехал на Казанский вокзал и привез мне ноябрьский номер журнала „Штерн“ за 1971 год.

Помню, читала его в поезде. И вдруг вычитала, что я „дочь еврейского торговца“! То, что я дочь торговца, а не юриста, как было в действительности, я уже „знала“ из „Литературной газеты“, которая в свое время перепечатала частично статью из „Штерна“. Теперь я „узнала“ еще, что я…