АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация) - [10]

Позже я отдала себе ясный отчет в том, что статья, подписанная мною 5 марта 1973 года и опубликованная в „Нью-Йорк Таймс“ 9 марта, исказила смысл моего заявления, лейтмотивом которого являлась моральная сторона поведения Солженицына в отношении меня.

Отдельные фразы, взятые из данного мною интервью, но вырванные из контекста, повисли в воздухе, в частности: шахматная игра и за былых, и за черных, что и родило заголовок статьи, который я не считаю удачным.

Таким образом, после тщательного ознакомления с измененным сотрудниками АПН заявлением я пришла к выводу, что оно не соответствует ни тем взаимоотношениям, которые были у меня с А. Солженицыным, ни моей уважительной оценке его творчества в целом.

Поэтому я категорически возражаю против передачи Вами для опубликования в советской прессе дополнительного и измененного сотрудниками АПН текста заявления, хотя и подписанного мною.

22 марта 1973 года. Н. Решетовская“.

Нужно торопиться! Невольно вспомнилось, как я когда-то не сумела предотвратить широкое распространение статьи тоже корреспондента АПН Виктора Буханова „У Солженицына в Рязани“, который приписал мне не совершенные мною подвиги. И я еду в АПН, нахожу экспедицию и сдаю туда письмо, попросив при этом, чтобы оно попало в руки директора возможно скорее.

Полная уверенность в своей правоте поколеблена. С этим чувством я и уезжаю в Рязань.

Здесь вечером того же дня слушаю „Голос Америки“. Совершенно мимо моей статьи говорится: „Солженицын получил развод от своей первой жены. Западные корреспонденты полагают, что до сих пор Солженицыну не давали развода, чтобы, по-видимому, лишить его возможности прописки в Москве. Вторая жена Солженицына проживает в Москве, а прописка в столице СССР разрешается, если в ней проживают родственники ходатайствующего“.

И снова ощущение, что во мне не видят человека. Ведь создается впечатление, что первая жена „инакомыслящего писателя“ легко, а может быть, даже с радостью, готова была дать Солженицыну развод, но государство не давало. Что я протестовала — на это никто не обращает внимания. Уж не думают ли, что я на судах говорила по чьей-то указке?

В мыслях — хаос. Все неправы, но, оказывается, и я не до конца права, дав повод сомневаться в правдивости мужа.

Чтобы самой себе уяснить себя, меня потянуло написать — ответить — Нине Викторовне Гарской — духовной дочери отца Всеволода Шпиллера, давшей мне недолгий приют в начале нашей с Александром Исаевичем драмы.

„Дорогая Нина Викторовна!

(…) Вы радуетесь примирению наших душ… От него не осталось и помину! Чем ближе подходило 15 марта (день развода), тем страшнее мне становилось. Я молила Саню помочь мне перейти этот рубеж, чтоб мне что-то забрезжило оттуда, по ту сторону рубежа. Но… тщетно!

И статья Жореса Медведева в „Нью-Йорк Таймс“ упала на благодатную почву. Я поняла, что не могу не ответить ему, все оценивающему материально. Понимала, что рискую оборвать последние контакты с А.И., но для меня это был единственный путь преодолеть себя, которая не в состоянии побороть свою собачью преданность, свою потребность вымаливать крохи.

Женское сердце, спорящее с женским достоинством…

А теперь одни говорят, что я погубила его, другие — что я погубила себя. (…)

Но если бы я не совершила своего шага, я, вероятно, не пережила бы 15 марта. Это послужило мне каким-то противовесом“.

Письмо это Нина Викторовна показала, как мне и хотелось, своему духовному отцу — Всеволоду Дмитриевичу Шпиллеру. После чего написала мне: „Всеволод Дмитриевич говорит, что они всегда с любовью примут Вас, но что мало что понятно в Вашем письме. Состоялся ли развод? что написал Медведев? что Вы ответили? — все это неясно, и поэтому нельзя постичь, что же повергло Вас в отчаяние? Не надо отчаиваться. (…) Надо верить в определенный смысл. (…) Не горюйте, все мы любим Вас“.

У меня разыгрался грипп с температурой, но я даже рада, что физический недуг на время как-то затуманил мне голову, мои мысли, мои чувства.

Именно в этом состоянии застала меня приехавшая из Москвы моя первая нелегальная редактор Светлана Александровна Мельникова, имевшая в то время отношение к журналу „Вече“.

— Что Вы наделали? Вы себя погубили! — воскликнула она, показывая мне ксерокопию моей статьи из „Нью-Йорк Таймс“ вместе с нашей общей с Александром Исаевичем фотографией лета 1969-го года.

Я же сразу обрадовалась тому, что американцы дали свое заглавие: „Таковы друзья Солженицына“. Вот молодцы!.. А ведь Ему в день развода я подарила эту статью с дерзким АПНовским заголовком: „…игра белыми и черными“,

Моя посетительница в ужасе от того, что я показала свою осведомленность в „валютных делах“ и тем нейтрализовала всю моральную сторону статьи.

— Но она у нас не появится, Я передала в АПН письмо директору.

— Покажите его!

Я не успела опомниться, как последовало:

— Дайте мне его! Этим Вы себя спасете!

И этот аргумент, и высокая температура не дали мне противиться. Копия моего письма директору АПН оказалась в руках вечевцев, а значит, Самиздата…

Мучимая бессонницей, я поздним вечером 28 марта слушала „Голос Америки“. Магнитофон, как всегда в этих случаях, был со мною рядом. И вдруг в передаче „После полуночи“ звучит, мой отступ! На этот раз реакция была куда более оживленная, чем на мою статью: