АПН — я — Солженицын (Моя прижизненная реабилитация) - [11]

„Решетовская отметила, что сделанное ею заявление расходится с текстом, напечатанным АПН. Версия „Новостей“ не соответствует по сути ее жизни с писателем и противоречит ее чувству глубокого уважения к его творчеству“.

Между 12-ю ночи и часом пополуночи мой отступ в близких вариациях был' передан… шесть раз! Вот выдержка из другого варианта:

„В письме директору „Новостей“ Решетовская заявила, что Агентство исказило суть ее заявления. Копии письма Решетовской были переданы западным корреспондентам. Решетовская заявила, что она ошибочно одобрила окончательный текст своего заявления, находясь в чрезвычайно подавленном состоянии с связи с разводом, который был утвержден совсем недавно“.

Включив „Спидолу“ на следующее утро, первое, что я услышала, было: „Решетовская заявляет, что АПН исказило ее недавнее заявление относительно Солженицына“. А через несколько минут о том же подробно. Обо всем этом 28 марта писали американские газеты.

…Боже мой! Кто теперь вообще захочет иметь со мною дело? Своей статьей я оттолкнула от себя Александра Исаевича и его многочисленную свиту! Своим частичным отказом от статьи — АПНовцев! Вероятно, и не только их! Что это за качели? Попробуйте, разберитесь! Да ведь и не захотят разбираться!

Я как-то внутренне сжалась. Немного мучила совесть и в отношении АПНовцев. Ведь они пошли мне навстречу! Не только напечатали меня, но напечатали быстро, как я просила! А я вроде бы отплатила им неблагодарностью… В душе я делила с ними вину: виновата я, но виноваты и они, что не предложили мне подумать над окончательным текстом… У меня появилась мысль написать в АПН. Стала делать наброски.

Боясь совершить очередную ошибку, проявить неосторожность, я снова решаю посоветоваться с Зинаидой Петровной Невской.

Сохранилась магнитная запись очень любопытного, даже с юмором, нашего разговора с ней 6 апреля.

Зинаида Петровна, прочтя статью по-английски, нашла, что на английском языке она звучит суше, по-русски — сильнее. Но и на том, и на другом языке статья звучит не так, как была мною задумана. Смещен акцент.

— Напишите им, — советует она мне, — что Вы настолько вжились в свой текст, и, с другой стороны, настолько были подавлены происходящими событиями, что… просмотрели. Просмотрели — и все! А когда статья вышла, Вы увидели, что она звучит в другой тональности, что не туда смещен акцент… Что Вам было делать? Чтобы поправить положение, Вы обратились в ту же прессу. Обратились так, как смогли.

Ведь АПН не стало бы печатать Вашего опровержения! Ваш посту* пок был вынужденным шагом!

Но… кому писать? Директору АПН? Приезжавшим ко мне корреспондентам? Или позвонить им?

— Не торопитесь! — советует мне Зинаида Петровна, — Это письмо должно еще неделю вылежаться.

Но в общем Зинаида Петровна предлагает мне не огорчаться. Я люблю этого человека и должна думать о его спасении. Мое выступление — один из путей спасти его!

— Он забил Вас в подвале и ушел, забыл там. Но Вы-то человек свободолюбивый! Он не смотрел на Вас, а надо было заставить его обернуться. Говорите во весь голос!

Но с АПН все случилось неожиданно и удивительно для меня. Проблема — кому писать — разрешилась сама собой. 8 апреля мне позвонил… Рогачев. Он сказал, что был в командировке и ничего не знал о той шумихе, что поднята на Западе: Решетовская — АПН, АПН — Решетовская.

— А Вы знаете об этой шумихе? Вы радио слушаете? — спросил он меня.

Ответила, что слышала передачу 28 марта. И начала было оправдываться. Но, по счастью, нас почему-то прервали. Понимая, что разговор не окончен, я кинулась за своими набросками для письма в АПН, чтобы отчетливее изложить аргументы в свое оправдание.

Снова звонит телефон, Рогачев напоминает мне о басне Крылова про Моську и Слона.

— Наталья Алексеевна, ведь у нас есть магнитная лента, — говорит он мне.

— У меня она тоже есть.

И я стала быстро приводить свои аргументы.

Но Вячеслав Сергеевич перебил меня. Никакой дискуссии ни со мной, ни с прессой они на эту тему вести не собираются. Пусть шумят сколько хотят! Они на эту шумиху внимания не обращают. Но вот как это случилось, что мое личное письмо директору АПН стало известно им?

Ответила, что понимаю, что они не одобряют моего поступка, но сделала это я сама. (Еще недоставало, чтобы ответила экспедитор, принявшая от меня письмо!)

Сказала, что понимаю: крен получился сейчас в другую сторону. Отбой принимается гораздо оживленнее, чем сама статья. По-видимому, очень трудно заставить думать о Солженицыне иначе, чем привыкли думать…

Рогачев сказал, что чисто по-человечески он может меня понять: уж слишком много у меня сошлось вместе. И заговорил о мемуарах: продолжаю ли я писать? Я высказала опасение, что редактирование мемуаров тоже может привести к такой же несогласованности.

— Нет уж, — возразил Рогачев, — туг надо будет редактировать так, чтобы все было согласовано между нами до конца.

Он обещает позвонить или навестить меня в конце мая, чтобы поговорить об издании мемуаров.

Итак, вопрос о печатании моих мемуаров становится на твердую почву! И требует серьезного к себе отношения! С чего я начну — я хорошо представляю: „Когда началась война, нашему супружеству было немногим более года“. Первые главы будут главами о войне. Война приведет к Саниному аресту, которого бы не было, если б не роковая встреча Солженицына с Виткевичем на фронте и последовавшая затем переписка. Я не могу обойти Виткевича. Значит, нужно получить его согласие стать действующим лицом моих мемуаров. Я думала об этом и раньше и даже стала его разыскивать. Теперь я уже знала его местожительство: город Брянск. Разговор с Рогачевым подтолкнул меня, и 9-го апреля я отправила Виткевичу письмо. „Теперь я не могу не сожалеть, — писала я Николаю, — что из-за Сани я потеряла многих близких мне друзей, в том числе и тебя“.