Апельсиновая девушка - [44]

Отныне я всегда буду думать об отце как о белом голубе. Но не уверен, что я верю в судьбу. Думаю, что отец тоже не верил. Иначе его не интересовал бы телескоп Хаббл.

Вечером мы вместе с Мириам и Йоргеном съели мамины булочки с шоколадной глазурью. Две булочки были с мелиссой. Их мы отдали Йоргену и Мириам. Я считал, что мы перед ними в долгу.

Прошло несколько дней после того вечера с булочками, а я по-прежнему сижу перед старым компьютером. Мне надо решить, как я отвечу на отцовский вопрос. Предельный срок истекает завтра. Пока еще никто не получил разрешения прочитать письмо отца. Но завтра к нам на воскресный обед приедут бабушка с дедушкой. И срок истечет.

Все последние дни я не думал ни о чем, кроме предстоящего мне трудного выбора. Я прочитал это длинное письмо четыре раза, и каждый раз думал: бедный, бедный отец. Мне было по-настоящему жаль, что его больше нет здесь. Но то, о чем он писал, касалось не только его. Это касалось всех людей в мире, и тех, которые жили здесь до нас, и тех, кто живет теперь, и тех, кто будет жить после нас.

«Мы живем в мире только один раз», — написал отец. Несколько раз он написал, что наше пребывание здесь очень краткосрочно. Я не совсем уверен, что понимаю это так же, как он. Я прожил уже пятнадцать лет, и мое пребывание здесь мне отнюдь не кажется таким уж «краткосрочным».

Но, думаю, я понимаю, что отец имел в виду. Жизнь коротка для того, кто по-настоящему в состоянии понять, что в один прекрасный день мир перестанет существовать. Это понимают не все. Не все способны понять, что на самом деле означает — исчезнуть навеки. Слишком многое тормозит такое понимание, час за часом, минута за минутой.

Представь себе, что ты стоишь на пороге этой сказки много миллиардов лет назад, когда все только еще начиналось, написал мне отец. И у тебя есть выбор, хочешь ли ты однажды родиться и жить на этой планете. Тебе неизвестно, когда это может случиться, и неизвестно, сколько тебе будет отпущено прожить, но говорить о большом сроке не приходится. Ты только должен усвоить, что, если ты выбираешь возможность когда-нибудь, когда придет время или, как мы говорим, пробьет час, тебе родиться на свет, точно так же пробьет час, когда тебе придется его покинуть.

Я все еще не могу ни на что решиться. Но начинаю соглашаться с отцом. Может, лучше с благодарностью отказаться от такого предложения? То недолгое время, что я буду находиться в мире, будет микроскопическим по сравнению с вечностью до и после.

Если бы я знал, что можно попробовать что-то сказочно вкусное, я бы, наверное, отказался пробовать это, если предложенный мне кусочек весил бы не больше миллиграмма.

Отец оставил мне в наследство глубокую боль, боль понимания, что со временем я покину этот мир. «Я думаю о вечерах, когда меня уже не будет». Но я также унаследовал от отца и глаза, видящие, как сказочна жизнь. Летом я собирался по-настоящему изучить жизнь шмелей. (У меня есть секундомер. С его помощью можно определить скорость полета шмеля. И еще шмеля нужно взвесить.) Я бы не отказался и от сафари в африканской саванне. Кроме того, я научился наблюдать за небом и удивляться всему, что находится в мировом пространстве на расстоянии многих миллиардов световых лет от нас. Этому я научился, когда мне не было еще четырех.

Но я не могу с этого начинать. Мне надо попробовать зайти с другого конца. Наверное, я должен сделать собственный выбор.

Если бы по истории об Апельсиновой Девушке был снят фильм, и я, сидя где-нибудь на задних рядах, понял, что никогда бы не родился на свет, если бы Ян Улав и Апельсиновая Девушка разминулись друг с другом, мне бы, наверное, захотелось крикнуть им, чтобы они не прошли мимо друг друга. Я бы сидел как на иголках. Нервничал бы, что один из них, неважно кто, может оказаться фанатиком-атеистом и не пойдет в собор на рождественское богослужение. И может, я горько заплакал бы, увидев Апельсиновую Девушку на Plaza de la Alianza в обществе датчанина! А когда Веруника и Ян Улав стали бы любовниками, я бы до смерти боялся малейшего намека на ссору между ними. В моих глазах даже обычная ссора быстро приняла бы космический масштаб.

Мир! Я бы никогда в нем не появился. Не стал бы свидетелем великой мистерии.

Мировое пространство! Я бы никогда не увидел сверкающего звездного неба.

Солнце! Я бы никогда не ступил ногой на теплые скалы в Тёнсберге. Никогда не испытал бы прелесть погружения в воду, когда ныряешь в нее.

Теперь я все понимаю. Мне вдруг открывается последовательность всего сущего. Только теперь я всем сердцем чувствую, что значит не существовать. У меня начинает противно сосать под ложечкой. Меня мутит. И я сержусь.

Меня бесит мысль, что в один прекрасный день я исчезну — не на неделю или две, не на четыре года или четыреста лет, — меня вообще больше уже не будет никогда, навеки.

Я чувствую себя жертвой фокуса и обмана, сперва кто-то приходит и говорит: «Милости просим, вот тебе в распоряжение весь мир. Здесь твои погремушки, твоя железная дорога, школа, в которую ты пойдешь осенью». И вдруг через мгновение раздается смех: «Ха-ха-ха! Ловко мы тебя провели!» И мир вырывают у тебя из рук.