Апельсин потерянного солнца - [17]

Арутюн был молод, гораздо моложе, чем Кнар сейчас, примерно в том возрасте, в котором он ушёл на фронт. На его высоком лбу, который ещё не успели изрезать морщины, отражался свет от неземного существа, сверкая и переливаясь подобно нимбу… Кнар боялась шелохнуться, да и не смогла бы при желании — она была целиком парализована, язык окаменел, прилип к гортани… Арутюн не замечал ничего вокруг. Лицо его было неподвижно, а взгляд устремлён глубоко в себя. Казалось, он дремал…

Лодка беззвучно проплыла мимо. Арутюн так и не шелохнулся, не обернулся, не заметил Кнар. Лишь яркий свет напоследок ударил в глаза женщины…

Кнар распахнула глаза. Прямо над её головой горела лампочка — не заметила, как уснула, не успев отключить свет. Кнар рефлективно бросила взгляд на Арутюна, едва заметно улыбающегося с портрета. На его широком лбу матово отражался электрический свет.

«В свет превратился, — невольно пронеслись в голове слова, которые часто говорили о покойниках люди старшего поколения. — Значит, там не вечный мрак… Там свет даже ярче, чем здесь…» Эта мысль несколько успокоила Кнар, однако до утра она уже не смыкала глаз, как это часто происходило с ней. Коротать мучительные часы до наступления рассвета помогали мысли о сыновьях и их успехах, а также собственные мечты о будущем без войны…

В студенческие каникулы Алек и Эрик спешили в деревню. По вечерам, когда замолкал треск цикад и из своих нор вылезали сверчки, чтобы, приняв эстафету, завести свой мелодичный стрёкот, Кнар заваривала душистый чай с чабрецом и садилась вместе с сыновьями на веранде. Время за задушевной беседой пролетало незаметно. Словно сговорившись, вспоминали всё светлое и забавное. Эрик, весело смеясь, смачно рассказал, как однажды, годиков в шесть, забравшись под стол, тайком сожрал за считанные мгновения целую палочку копчёной колбасы, которую стащил из посылки, выданной сельсоветом семьям фронтовиков. А Кнар, сделав нарочито строгое лицо, припомнила, как обстригла его наголо, не пожалев золотые, сверкающие в лучах солнца кудри мальчика…

Обычно сдержанный в выражении своих эмоций Алек преображался в такие минуты. Он вспоминал, как носил в вёдрах родниковую воду на колхозное поле. Приходилось спускаться в глубокое ущелье к роднику и подниматься с тяжёлой ношей, стараясь не проронить ни капли. Но, бывало, почти достигнув вершины, мальчик поскальзывался и с грохотом скатывался вместе с вёдрами вниз в ущелье… Однако это был не сизифов труд. Сколько радости появлялось у жаждущих под полуденным пылающим солнцем людей при виде мальчика с исцарапанным лицом и помятыми вёдрами в тонких, но жилистых руках! Его обнимали, целовали, протягивали в благодарность кусочек хлеба, картошку, помидор. А однажды, как раз в день его рождения, одна из молоденьких колхозниц, в которую Алек был тайно влюблён, протянула ему… большой красный леденец на палочке. Какой же счастливый это был день! Невероятное совпадение — день рождения и откуда-то взявшаяся конфета, какой не видел с самого начала войны… Но случайность ли это? Не отец ли отправил ему неким загадочным образом эту чудесную конфету?.. Алек не стал разворачивать прозрачную обёртку, борясь с огромным соблазном хотя бы облизнуть леденец. Он держал заветную конфету за пазухой в качестве амулета и сохранил её до самого конца войны…

Кнар с умилением слушала своих повзрослевших сыновей и плакала невидимыми слезами, то ли от грусти, то ли от радости. Сама она вспомнила, но не стала рассказывать, как однажды сурово наказала детей за то, что, придя из школы, они враз съели свой дневной паёк, а затем, проголодавшись, зажгли печку и тайком испекли картошку. Вернувшись с работы, Кнар заметила в золе вмятины от картофелин… Особенно досталось Алеку — левое его ухо горело целых два дня. Такие безжалостные были времена…

Глава 4

Алек смотрел на свисающую с потолка на закрученном проводе электрическую лампочку, тускло освещающую унылую комнату его детства, и обещал себе с юношеской самоуверенностью построить новый, большой и светлый дом.

Но если на душе у старшего сына становилось грустно и тоскливо от убогости обстановки в отчем доме и грызло какое-то чувство собственной вины за такое состояние, то Эрик относился к неустроенности быта легко, по-философски и даже романтично. К примеру, его мог вдохновить обломок старого зеркала, пристроенный над рукомойником. Искажённое, причудливое отражение в нём могло подсказать новый художественный образ. Для Эрика важнее был внутренний мир, то, что есть в самом человеке. Обладание же вещами внешнего мира было для него второстепенным, томительным и хлопотным. Главное, считал он, не сбиться с предначертанной судьбой дороги, и тогда всё, что положено тебе, непременно придёт само собой… Юноша даже написал стихотворение, в котором выражал уверенность, что обязательно наступят радостные дни: благоустроится отчий дом, распустятся вокруг фиалки и розы, а вместе с их цветением излечится больное сердце.

Вообще летом в деревне муза не покидала Эрика. Она садилась рядом с ним в изголовье легендарного, воспетого многими поэтами родника Анаит послушать тихое журчание-сказание живой воды о прошлом и грядущем дивного края; гуляла с ним по лесам, полям и горам, вдыхая первозданные ароматы природы и любуясь красочными пейзажами; ложилась с ним ночью и вдруг заставляла его вскочить и схватить перо, чтобы надиктовать ему пару сокровенных строк. Это были признания о том, как, оказавшись в летний зной в диком поле без воды, маленький мальчик выжил, подобно шиповнику, глубоко пустившему свои корни прямо в груди скалы. Спасся благодаря горячей вере и любви к родным горам и камням, дружбе с каждым деревом и кустом отчей деревни.