Антони Адверс, том 2 - [29]

Чем дальше на запад, тем чаще попадались островки водорослей. Потом стали встречаться большие озера чистой, искрящейся синим кобальтом воды, в которых корабль, казалось, ускорялся. Из одного такого девственного озерца, словно соринка из ока вселенной, выскочила как-то поутру стайка дельфинов и принялась выписывать перед носом корабля бесчисленные дуги. Развеселые, с пестрыми пятнами на животе, они предшествовали кораблю герольдами счастливого царственного следования через пучину.

Когда Антони глядел на островки водорослей в маленькую подзорную трубу, он видел крабов и морских ежей, которые дергаными, как у скрипачей, взмахами оповещали о движении корабля через их неведомое королевство. Матросы с русленя вытащили тунца, пронзив его острогой, словно морское божество, и тот издох в судорогах радужных окрасок, словно, даже отлетая, морская душа должна выразить себя артистично. Днем Антони видел летучих рыбок, ночью слышал, как они плещут о воду или звонко шлепаются о палубу. Когда кто-то выудил багром древесную ветвь с орехами, она показалась инопланетным пришельцем. Такими далекими, такими недосягаемыми мнились сны о земле.

Но если Антони не мог вместить красу океана, то ведь оставалась и другая половина этих пределов Земли-звезды. Над ними высилась жидкая прозрачность с предписанными светилами; темнеющее, светлеющее, даже бегущее, оставаясь на месте, недосягаемое облачное лоно. Острова теней, сверкающие купы пронизанного радугами дождя возникали и таяли на расплавленной глади окрест. Как-то водяной смерч прошумел юбками до опасного близко, но потом унесся, крутясь, по ветру, словно космический дервиш, ввинчиваясь осиной талией в темный дымоход небес. Потом наступили дни режущей глаз сини, которая лишь на заре смягчалась облачными дымками. Тогда слышалось лишь шелестение парусов да шепот океана, размеченные резкими ударами судового колокола.

Матросы сидели на палубе, щипали пеньку, плели каболку или стирали одежду и развешивали на просушку, пели, порой кемарили, переговаривались ленивыми приглушенными голосами. Даже Коллинз не мог найти им достаточно работы. Все старые паруса залатали. Все шлюпки и переборки покрасили, все медяшки отдраили, очистили от ржавчины якоря. Стоячий такелаж просмолили. И все же они были только на середине пути.

Разрешили играть на скрипке в кубрике и даже на палубе. Однако через неделю замолкла и она - слишком не вязались ее звуки с величественной тишиной океана. С подветренного борта началась нескончаемая карточная игра. До Антони у штурвала порой долетал запах горящих масличных дров с камбуза, и тогда ему живо вспоминались утренние поездки с Анжелой. Порой, когда дым валил особенно густо, Антони почти видел долины Пизы. К этому дыму примешивались дымки матросских трубок. Теперь и Антони находил в табаке одинокую усладу. Куря, он полюбил праздность.

Невыносимая огромность окружающего въедалась в его мозг. Сперва она давила на него, потом он начал ощущать на темени как бы окно, выходящее в несократимое ничто. Это немного пугало. Видение вселенной, которое открывалось из этого окна, содержало в себе зародыш безумия, страха перед открытым пространством, которое подступило слишком близко. Однажды он имел глупость забраться на грот-салинг и слишком долго глядеть на звезды. Вдруг он потерял чувство направление и в страхе уцепился за мачту. Сперва круги и круги за кругами известной ему геометрии только радовали, но теперь он не мог соотнести их с картушкой компаса. Они распахивались все шире и шире. Ни один компас не мог бы их охватить.

Постоянные наблюдения солнца, необходимость мыслить дугами и сферами развила в Антони привычку глядеть на горизонт и видеть огромный шар, по которому ползет корабль. Это было грандиозно. Но стоило вспомнить, что этот пугающий шар вращается и он, Антони, мчится с немыслимой быстротой, как руки сами цеплялись за штурвал, словно его вот-вот выбросит в пространство, как каплю воды с мельничного жернова. Однажды, наблюдая восход луны, Антони поглядел за корму, и ему привиделось, что длинная серебристая дорожка убегает, упорно стремится на восток, в самый зев мертвой планеты. Медленно луна вставала над кромкой океана, светлая и ужасная. И его мчало под ней навстречу солнцу.

Той ночью он замерял положение луны, чтобы определить долготу. Как он ни уговаривал себя, он не мог отогнать ужас при виде того, как лунный диск закрыл выбранную им неподвижную звезду. В подзорную трубу было видно, что край луны зубчат. Было что-то в движении небесных тел, особенно ночью, отчего мутилось в рассудке. Антони убеждал себя, что всего лишь решает математическую задачу, но тщетно. Даже этот робкий взгляд в бесконечность, казалось, отрезал его от остальной команды. Мало того, этот взгляд изменил его раз и навсегда. Что-то, подспудно обитавшее в нем, отведало сырого мяса небес. Теперь оно встрепенулось и требовало еще. И сразу пришло понимание геометрии. Теоремы, которые он когда-то себе доказывал, стали аксиомами. Он возгордился своими успехами в навигации и решил проверить долготу по спутникам Юпитера. Для этого надо было соорудить треногу под капитанскую подзорную трубу и дождаться безветренной ночи.