Антони Адверс, том 2 - [137]

Глоток воздуха! Один глоток! Невероятным усилием он вытолкнул себя наверх, преодолевая сопротивление темной, холодной воды.

Он вынырнул.

Он вроде бы выбрался на поверхность, он вновь дышал. Тяжелая роса смочила шатер, под которым лежал Антони, полог натянулся, как на барабане. Поздняя, тревожная луна наконец вылезла из-за древесных вершин. В переливчатом серебристо-сером мерцании под пологом, где сочащийся лунный свет растекался газообразной жидкостью, человек, только что последним усилием вырвавший себя из забытья, открыл глаза, еще полные привидевшимся ужасом.

В этом возвращении было чувство непреодолимой скорости. Когда он открыл глаза, усилие, казалось, передалось вовне и вышло из его тела. Что-то отделилось от него и с разгону устремилось во мглистый свет, словно он с силой выбросил это из себя.

Оно стояло нагое в переменчивом лунном свете.

Он видел его прежде - когда оно было моложе. Тогда у него было лицо ребенка, и оно смеялось из фонтана, пока не пришел отец Ксавье и не сказал, что все это только мечтание. Это был "Антонио" - первый милый товарищ по играм, нежный ребенок, который смеялся из ветвей платанового дерева, озаренный пляшущими солнечными лучами... лицо на миниатюре...

Но оно повзрослело. Оно стояло во мгле, нагое, то кутаясь в тень, то ясно вспыхивая на свету. Лицо, облагороженное мужской твердостью, печалили несбывшиеся надежды и устремления; мечтательные глаза блестели огромными, неведомыми морями. Все тусклее и тусклее вспыхивала во мгле огненная копна волос. В этом гнезде может возродиться феникс: восстать, чтобы вновь обратиться пеплом.

Секунду оно медлило, как бы изумляясь, что его выбросили в холодный внешний лунный свет. Потом задрожало и печально обернулось к Антони, в расширенных зрачках проступило странное недоумение ребенка, глядящего на мертвого товарища; горесть и оставленность. Одинокий близнец некоторое время смотрел на единородного брата. Потом повернулся, чтобы уйти...

Антони бросился на него.

Он боролся на залитом лунным светом полу низкого шатра. Он никогда не сталкивался с такой силой. Он любил то, что душило его, чтобы сбежать. Дыхание хрипело в горле. Он обнимал руками неощутимое ничто, более дорогое, чем умирающий ребенок. Он прижал его крепко и почувствовал, что оно снова пылает в нем. Грудь близнеца влилась в его грудь и наполнила легкие огнем. Каждый вздох причинял резкую боль... Вены горели...

Он закричал не своим голосом: "Воды! Воды!"

Его хриплые выкрики всполошили дремлющий лагерь. Вбежали часовые, которые несли дозор на случай возможных львов. Теперь они стояли, молча прислушиваясь. Старый Мехмет-Али рывком распахнул полог и увидел, что гость его хозяина в изнеможении лежит на земле, а внутреннее убранство шатра разбросано, как попало.

Наконец Антони принесли пить. Он смог вздохнуть. Он будет жить!

Старый Мехмет-Али встревоженно смотрел через дурацкие ученые очки. "Ну, сын мой, - сказал он, - теперь ты скоро выздоровеешь. У тех, кого привозят в горы, чтобы излечить от болотной лихорадки, иногда случаются приступы. Ты кричал ужасно. Я думал, ты сражаешься со львом".

- Я сражался, - сказал Антони.

- Ну, ну, - успокоил старик. - Мы не будем оставлять тебя одного, пока ты не окрепнешь как следует.

Приближалось утро. Ложиться уже не стали. Разожгли костер и стали ждать рассвета, успокаивая тревогу звучанием собственных голосов. Кое-кто посмеивался над тем, что белому человеку привиделся страшный сон.

Остаток пути Антони проспал. Через несколько дней они заслышали дальний приветственный бой барабанов в Фута-Джаллоне. Антони знал, что пробудет здесь долго. Он собрался с силами, готовясь к неописуемо суматошному африканскому приему в арабском городе. Рога уже трубили, лошади ржали, барабаны били и ружья палили, словно в разгар большого сражения.

Шесть месяцев варварской, но щедрой жизни в гористом Фута-Джаллоне поставили Антони на ноги. И даже на четыре ноги: Али-Мами одолжил ему превосходного арабского жеребца. Впервые Антони вкусил радости благородного искусства верховой езды. По широким плоскогорьям, по тучным долинам, по лесам вокруг города они с Амахом преследовали оленя и антилопу, охотились на леопарда. Они ночевали в колючем кустарнике под яркими звездами, жгли костры в наследственной вотчине львов. Они возвращались в столицу, где их встречали буквально по-царски. Дело в том, что, гостя в Фута-Джаллоне, Антони стал свидетелем дворцового переворота. Старый Али-Мами умер, Амах-де-Беллах наследовал ему после непродолжительных уличных боев и своевременного устранения нескольких других племянников. Теперь Амах восседал на табурете из слоновой кости, украшенном страусовыми перьями, который долженствовал изображать трон.

Однако незаметное пятнышко на белой странице истории ничуть не повлияло на положение гостя. Оно скорее улучшилось. Несмотря на языковые и расовые преграды они с Амахом сдружились по-настоящему. Языковый барьер рухнул довольно скоро. Выздоравливая, Антони в совершенстве освоил вырожденный арабский язык фулахских гор, если можно сказать "освоил в совершенстве" о наречии, чей словарь обеднен донельзя, а грамматика по большей части забыта. Что до расы - в глазах Амаха любая раса, породившая столь крепкого мужа, заслуживала всяческого уважения. Даже воцарившись на престоле, Амах-де-Беллах выглядел и вел себя с царственным благородством, то есть как свободный человек, способный повелевать другими и самим собой. Он был хороший повелитель.