Антон Райзер - [41]

Итак, вечером он пришел в дом бедного сапожника, и взгляды, встретившие его, были куда приветливее, чем у жены гарнизонного алтарника. Сапожник Хайдорн, так звали его благодетеля, любил читать Таулера и других подобных авторов, поэтому в его речи встречалось много книжных оборотов и он то и дело сбивался на проповеднический тон. Желая высказать какое-то суждение, он в подтверждение своей мысли обычно цитировал некоего Периандра, например, так: «Человек должен полностью посвятить себя Богу, сказано у Периандра». Да и все остальное, что говорил сапожник Хайдорн, уже было сказано этим самым Периандром, который, в сущности, был не чем иным, как аллегорической фигурой, выведенной в Беньяновом сочинении «Путь паломника». Однако для Райзера имя Периандра звучало сладостной музыкой, вызывая мысли о чем-то возвышенном и таинственном, поэтому он слушал рассуждения Хайдорна о Периандре с большою охотой.

Добряк Хайдорн, однако, задержал у себя Райзера слишком долго, и, когда тот воротился домой, хозяева уже отчитали вечернюю молитву, но не могли сразу отойти ко сну, как было у них заведено годами. По этой причине он был встречен довольно холодно и даже мрачно и таким образом закончил день, столь трепетно предвкушаемый, в печальном настроении.

На следующей неделе он начал хождение по кругу своих гостеприимцев с небольшого трактира, владелец коего отвел ему место за столом рядом с людьми, которые сами платили за свою еду и не обращали на Райзера никакого внимания. Лучшего нельзя было и желать, поэтому Антон всегда приходил сюда с легким сердцем.

Во вторник он обедал у сапожника Шанца, в чьем доме раньше жили его родители, и здесь его приняли весьма радушно и дружески. Добрые хозяева знали Антона еще ребенком, и старая матушка Шанца уже тогда говорила: из этого мальчика выйдет толк, – теперь она радовалась, что ее предвещанье, по всему судя, сбылось. Если Райзера на минуту оставляли мысли, что он ест чужой хлеб, то лишь благодаря радушию, царившему за их столом, в этом доме он забывал свои горести и порой, придя опечаленным, выходил оттуда с прояснившимся лицом. Причина была еще и в другом: за столом Райзер с Шанцем углублялись в философские материи, пока старушка не останавливала их: «А ну-ка, дети, уймитесь, не то угощенье совсем остынет». О, что за человек был этот сапожник Шанц! Поистине он мог бы с ученой кафедры вразумлять тех, кому теперь тачал башмаки. Вместе с Райзером они с места в карьер пускались в такие рассуждения и доходили до таких предметов, о которых Райзер потом услышал от лекторов по метафизике, он же часами обсуждал их с Шанцем. Ибо они вдвоем, по собственному разумению, не пользуясь школьными терминами, но обходясь языком обыденной жизни, как могли, развивали понятия времени и пространства, субъективного и объективного миров и т. п., и выходило у них порой весьма причудливо. Так или иначе, у сапожника Шанца Райзер забывал о тяготах своего положения, восходил к высотам духовного мира и как бы облагораживал свою натуру, ибо здесь он нашел понимающего человека, с которым мог обмениваться заветными мыслями. Часы, что он проводил с друзьями детства и юности, без сомнения, принадлежат к счастливейшим в его жизни. Только здесь он мог безраздельно доверять окружающим и чувствовать себя почти как в родном доме.

По средам он столовался у своих хозяев, и даже то малое, что могло его у них радовать, почти всегда бывало чем-нибудь отравлено, как ни старались они для его пользы, – так что он боялся этого дня чуть ли не больше всех остальных. Ибо за обедом его благодетельница госпожа Фильтер имела обыкновение – не напрямую, но посредством разных околичностей, обращаясь к мужу, – разбирать поведение Райзера и всячески возжигать в нем благодарность к его попечителям, а заодно мимоходом упомянуть неких людей, которые взяли себе привычку так много есть, что их досыта и не накормишь. Райзер, как раз вошедший в пору быстрого роста, вправду имел превосходный аппетит, но при таких намеках, поднося кусок ко рту, не мог унять дрожи в руках. Что же до госпожи Фильтер, в душе она была равно чужда скупости и зависти, но делала свои намеки из одной лишь любви к порядку, который, по ее мнению, нарушался, если кто ел слишком много. Нередко она также заводила речи о ручейках и источниках благоволения, каковые порой иссякают, если из них черпать без меры.

Жена придворного музыканта, кормившая Райзера по четвергам, хоть и отличалась грубоватыми манерами, никогда не мучила его подолгу, как госпожа Фильтер со всей ее утонченностью. Но пятница снова была плохим днем, потому что в этот день он обедал с людьми, которые безо всяких околичностей, но самым бесцеремонным образом давали ему почувствовать, что он у них в нахлебниках. Они тоже знали его с детства и звали по имени, Антон, – но не ласково, а с презрением, хотя сам он уже начал причислять себя к взрослым людям. Словом, они обращались с ним так, что он всю пятницу ходил мрачный и подавленный и ни к чему не имел охоты, зачастую сам не зная отчего. Причина же состояла в том, что он подвергался унижению от людей, благодеяния которых вынужден был принимать, если не хотел прослыть неисправимым гордецом. По субботам он обедал у своего кузена, изготовителя париков, платя за стол какую-то мелочь, и здесь чувствовал себя хорошо, по воскресеньям же снова возвращался к гарнизонному алтарнику.