Антология современной уральской прозы - [88]

— Передержанный шёлк рвётся, это и случилось у меня на медицине. Стала надевать халат — лопнула кофточка на груди. А Капа сказала: это надо запомнить — передержанный шелк!..

(Нинулька, 1968 г.)

— Капа на третьем курсе носила с собой зажигалку, открывалку и складную вешалку, последнюю — для того, чтобы её вязаное пальто сохраняло формы. На арбузнике Боб грубо натягивал на Капино пальто свою кожаную куртку, сминая к черту все формы и спрашивая уже потом: «Можно?» — «Ну, если тебя это как-то греет». При этом наши пальто валялись на столах аудитории как тени.

(Н. Г., 1968 г.)

— Никогда я так его не любила, как во время арбузника, когда руки были стянуты резиновыми перчатками!

(Капа — Людмиле, 1970 г.)

— Бабушка Капы была старая комсомолка, из рабфаковок. И Мурзик (отчим Капы) сделал ей бра, которое зажигается дерганьем за веревочку — как поднятие пионерского флага. Она была очень довольна!

(Четверпална, 1968 г.)

— Церковь новая, стены снаружи расписаны глазами: тут глаз, там глаз, как на рисунках молодого Боба, помните? Он всё церкви в конспектах рисовал... Вхожу, а там двери, и на каждой написано, как на кабинетах. «Кто в сумлении». «Кто богохульствовал»... Я атеизм сдавала, значит, мне куда? Отпираю дверь к богохульствующим, а там лента Мёбиуса как бы, на нее вступаешь, идёшь — попадаешь к тем, кто «в сумлении». И вдруг выходишь во дворик, там курочки гуляют, бабочки порхают, батюшка сидит с книгой, молодой, светоносный... Лицо такое знакомое! И мне бы сойти с ленты Мёбиуса этой, шагнуть к батюшке, но внутри кто-то говорит: иди дальше, иди, ещё не все ты видела...

(Сон Грёзки, 1992 г.)

— Грёзка, я вот тут думала: а может ли быть счастливо наше поколение безбожников? Видимо, наше поколение будет навозом для других поколений. Мы уже сами поздно пришли к вере... Что ж, пусть гордо реет знамя навоза!

(Н. Г., 1992 г.)

— Нецелованный Сон-Обломов пришел на арбузник весь в звёздах. Дети мелом на скамейке нарисовали, а он сел. Ну и на его широкоэкранной заднице много звёзд поместилось! Боб сосчитал — не помню, уж сколько там было, но на бутылке коньяка у Боба столько же звёздочек оказалось. Надо сложить, надо, говорили они, уходя в зашкафье коридора с бутылкой...

(Капа, 1968 г.)

— Когда мы учились на третьем курсе, многие прозвища начинались со слова «сон». Самый коммунистический сон Веры Павловны, четвёртый, достался нашей комсоргше. Сокращённо: Четверпална. У неё была ведь та же энергетика, что у Веры Павловны, но Господь не допустил повторения. Огромная родинка на кончике носа ставила преграду между нею и мужским полом... А меня тогда называли «Грёза»...

(Грёзка, 1992 г.)

— На Четверпалну как взглянешь, так вспомнишь, что пора платить комсомольские взносы!

(Боб, 1968 г.)

— Боб — единственный некомсомолец у нас. Поэтому в день юбилея комсомола он поздравил всех так: «От имени и по поручению несоюзной молодежи позвольте поздравить наших славных комсомольцев, каждому из которых сегодня исполнилось пятьдесят лет!» Я это помню — ситуация постороннего, он же всегда как бы ни при чём... А теперь — как он оказался в обкомовской кодле? И на партийные деньги это издательство расцвело, бля... По какой ленте Мёбиуса он шел, чтоб туда попасть?

(Грёзка, 1992 г.)

«Как церковь увижу, так Боба вспомню».

(Поговорка, 1970 г.)

— В колхозе Царёв и Боб перед обедом напоминали Дунечке: «А теленочек плакал, когда его резали!» И она убегала плакать о телёночке, а мальчики делили её котлету. Мы же разводили руками: самобытность мальчиков, ах, самобытность Дунечки, ах! До самобыДлости — один шаг... Массы пока плакали над преступлениями КПСС, Боб и Царёв скушали партийные денежки...

(Н. Г., 1992 г.)

— Можно вспомнить то или другое, всё ведь случайно! Вот я беру в руку французское мыло и вспоминаю что? Как Гринблат — богоданная! — переметнулась от Царёва к внуку проректора и уехала с ним в свадебное путешествие куда? В Париж! А мы на арбузнике делали стенгазету, посвященную Царёву. «Они уехали 39 часов тому назад!» — взрыднул Боб и пошел допивать коньяк... Ну, а сейчас посмотри на свои бусы из можжевельника! Тебе запах что? Писать помогает, так. А любовь Боба и Лариски в колхозе? В кустах можжевельника... Когда она забеременела, и факбюро жаждало только сигнала, чтоб Боба оженить. Капа — что ей! — при всех нас крикнула: «Милочка, ребёнок — дело сугубо личное!». А мы это съели... Ну да, знаю, есть версия, что Боб спросил: «Как это только древние греки кровать придумали?», и тут Лариска пала... Но, возможно, именно в кустах можжевельника он про кровать вспомнил, знаешь...

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Какой длины был мундштук у Капы? Да вот такой, сколько портвейна осталось в бутылке... Половина. Точно такой длины.

(Грёзка, 1992 г.)

— Капа, красивая, как Свобода на баррикадах Парижа, и осознающая себя ею, понесла один конец газеты в коридор. Боб нес другой конец. Он скандировал: «Октябрь уж наступил, уж Гринблат отряхает последние трусы с нагих своих ветвей»...

(Н. Г.)

«ИРОНИЧЕСКАЯ МОЗАИКА. Два слова о Царёве».

— Он старушке не уступит тропинку!

— У него начисто отсутствует чувство третьего лишнего. Мы вчера идём из альма-матер: я, одно утончённое создание и Царёв. Уж я ему и так и эдак даю понять, чтоб оторвался. Он хоть бы хны!