Антология современной азербайджанской литературы. Проза - [58]

Как сказал Вахид:

Вахид! На этом свете лишь любовь к созиданию — быль,

все остальное в мире — пыль.

Орудж в ужасе представил себе, как Балами, вернувшись в дом, станет искать сына. И рано или поздно найдет его. И один бог знает, что тогда будет.

Балами, выпив чай, встал. Орудж с легкостью, которая даже ему самому показалось странной, предложил:

— Посиди еще, Балами, куда ты так спешишь? Выпей еще чаю. А может, хочешь перекусить?

— Да нет, спасибо. Я должен идти. Дети дома ждут.

— И сколько их у тебя? — спросил Орудж умышленно. Мол, и понятия не имеет, сколько у него детей, и тем как бы подтверждает свою непричастность к смерти Гусейнаги.

— Я ведь вам уже говорил, — ответил Балами. — У меня два сына и дочь. Старший — Гусейнага, младший — Гасанага.

Орудж про себя подумал: «Был Гусейнага». Нет теперь старшего, остался только младший. Однако Балами пока этого не знал. Он улыбался. Орудж знал. На улыбку Балами должен был отвечать улыбкой. Балами, попрощавшись, ушел. В ту ночь Орудж до утра не спал. В воскресенье утром был взвинчен и сидел будто на иголках. От каждого телефонного звонка вздрагивал, все ждал, что вот-вот ворвется к нему разъяренный Балами или, того хуже, придут за ним из милиции. Но за целый день в дверь никто не постучал. Было два-три пустяковых телефонных звонка. Звонила соседка, спрашивала, идет или нет вода; просто знакомая, справлявшаяся об их самочувствии; и, наконец, кто-то посторонний, спутавший номер.

Ночью, проснувшись, вновь до рассвета не спал. В шесть утра встал, принял душ. Побрился лезвием «Филипс», нехотя перекусил, выпил стакан чаю и пошел на работу. Подойдя к больнице, увидел у ворот знакомую фигуру. Это была Офелия. «Профессор, вам письмо», — сказала она и протянула ему конверт. Письмо было запечатано, однако внутри было пусто. Орудж не удивился, он был уже знаком с подобной конспирацией, к которой прибегала Офелия, дабы скрыть от посторонних их отношения. Сказала, понизив голос:

— Прости, ради бога, в тот день я не смогла прийти. У матери давление подскочило, и мне пришлось ей делать уколы. Не сердишься?

— Конечно, нет, — ответил Орудж и обрадовался в душе, что с Офелией все так гладко сошло. Затем вспомнил о своем алиби:

— И я должен перед тобой извиниться. У меня неожиданно всплыло тут одно дело, и я не смог поехать. Ни в тот день, ни на следующий. Признаться, я переживал, что ты придешь и наткнешься на закрытую дверь. Так что хорошо, что ты не пришла. — Поспешно поправившись: — Но то, что у твоей матери давление подскочило, это, конечно, нехорошо. Как сейчас?

— Утром измерила, было нормальным. — Офелия выглядела расстроенной. — Значит, и тебя не было? А я, сумасшедшая, места себе не находила, думала, ты будешь беспокоиться.

Беседа их несколько затянулась, и проходящие сослуживцы стали многозначительно их оглядывать. Вероятно, их отношения для многих не были секретом.

Орудж, приняв двух-трех пациентов, устал. Он чувствовал, что не может ни на чем сосредоточиться.

— Что-то у меня голова разболелась, — сказал ассистенту. — Я, пожалуй, пойду.

Дома он почувствовал себя еще хуже. В больнице жалобы пациентов хоть как-то отвлекали его от своих проблем, здесь же, дома, молчаливость безропотной Пакизы не рассеивала его одиночества, тоски. Орудж был неспокоен, раздражен, чувствовал стеснение в груди, от любого шороха тревожно вздрагивал, ожидая ужасного разоблачения. После жуткого происшествия на даче прошло уже три дня. Почему же до сих пор Балами молчит, не поднимает шума? А может, он уже как раз ищет своего исчезнувшего сына, поднял тревогу, сообщил милиции? В таком случае они нападут на след и придут на дачу к Оруджу. Ведь, без сомнения, Гусейнага был посвящен в отцовские планы возвращения дачи. И поскольку он не виделся с ним после его приезда из Мешхеда, Гусейнага не мог знать об изменении намерений отца. Если Балами сообщил уже в милицию об исчезновении сына, он, вероятно, сообщил и о том, что побывал у Оруджа. И тогда, без сомнения, ниточка, потянется к нему, к Оруджу. И конечно, его тогда непременно вызовут, хотя бы на допрос. И потом, если он вообще не будет ездить на дачу, это опять-таки покажется подозрительным. Рано или поздно Орудж все равно должен будет поехать туда, и тогда он вынужден будет сообщить в милицию о том, что на даче у него находится мертвец. Труп, который стал, вероятно, уже гнить и разлагаться, распространяя вонь. Если даже они сами его не обнаружат, то через месяц, самое большее через два, он должен будет сообщить об этом в милицию. Конечно, не раскрывая суть дела. Но этот месяц, полтора, он будет ежедневно, ежечасно, ежесекундно себя грызть. Сможет ли он это вынести? Ведь на свете нет ничего тяжелее неясности. Как говорится, лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

Вдруг он понял, что может позвонить Балами. Хорошо, что не выбросил номер его телефона. «Ну допустим, позвоню, — думал он, — что скажу?» Сколько ни размышлял, не мог найти какой-нибудь повод. Что у него может быть общего с Балами? Можно позвонить и дать отбой. Во всяком случае, он услышит его голос, а голос, как известно, может многое сказать о настроении и состоянии человека. Но если он позвонит и даст отбой, как бы чего-нибудь из этого не вышло… Может, телефон Оруджа уже под наблюдением и прослушивается?