Антология сатиры и юмора России XX века. Том 2. Виктор Шендерович - [144]

Но прежде чем говорить от имени человечества, добросовестный человек обязан поинтересоваться статистикой. Я — поинтересовался и вот что узнал: по данным ВЦИОМ, возбуждение уголовного дела против программы «Куклы» поддержало 13 процентов опрошенных. Так что насчет «большинства» — это Вы, госпожа Киселева, попросту соврали.

В своем письме Вы дали нам много советов относительно программы, позвольте же дать Вам в ответ всего один: если захотите еще что-нибудь сказать — говорите от своего имени…»

Тем временем оказалось, что уголовное дело против «Кукол» — сугубая реальность, и эту реальность нам дадут в ощущении. В один прекрасный день мне позвонили и попросили зайти в Следственное управление Генеральной прокуратуры.

Когда меня просят, отказать я не могу.

В кабинете сидел моложавый человек вполне интеллигентного вида. Я подумал, что сегодня иголок под ногти не будет, и не ошибся. Впоследствии в беседах с ним мы провели около десяти часов, и могу утверждать, что единственным явным пороком моего визави была излишняя любознательность.

Он хотел знать буквально все: кто придумал сделать куклу первого должностного лица, и зачем он это придумал, и не имелось ли в виду оскорбить этим первое должностное лицо, и сколько стоит изготовление одной куклы, и сколько получаем мы, и от кого, и…

Будучи внуком врага народа, я сразу встал на путь помощи следствию. Показания мои носили глубоко признательный характер, но никак не могли помочь молодому любознательному человеку перетащить трактуемые события в сферу действия статьи 131, часть вторая, УК РФ — «Умышленное оскорбление, нанесенное в неприличной форме», — ибо для этого Генеральной прокуратуре надо было доказать сразу три вещи: сам факт оскорбления, умышленность этого оскорбления и неприличность формы — а это было совершенно невозможно.

Судите сами. Во-первых, не было заявления со стороны как бы потерпевшего (человека, по моим наблюдениям, совершеннолетнего и довольно вменяемого), и, по со-вести говоря, первым делом молодому человеку из Генпрокуратуры надо было бы допросить г-на Ельцина на предмет уточнения: а был ли г-н Ельцин оскорблен нашей программой?

За следователя это сделал некий тележурналист, и я своими ушами слышал, как президент ответил: «Я этой программы не видал». После чего, впрочем, посмотрел на журналиста в точности по Ильфу — как русский царь на еврея, что, в общем, имело под собой некоторые основания с обеих сторон.

Во-вторых (возвращаясь к статье 131, ч. 2) — если я говорю, что никого оскорбить не хотел, то доказать умышленность оскорбления можно только путем чтения мыслей, что перестало считаться доказательством со времен разгона святой инквизиции.

Что же касается «неприличности формы», то способы определения оной УК РФ вообще оставляет без комментариев — и тут начинается праздник духа. В джемпере на королевском приеме — прилично? А во фраке в бане? Но это теория. А следователь прямо спросил меня, отдаю ли я себе отчет в том, что президент России, одетый в обноски и с треухом на голове, — это оскорбительно и неприлично. Я, разумеется, согласился — президент России в обносках — какой ужас!..

Таким образом, но первому вопросу был достигнут стремительный консенсус, но он же оказался и последним, ибо следователь почему-то полагал, что в нашей программе таким кошмарным образом был одет именно президент России, а мне всегда казалось, что мы имеем дело с пятью килограммами крашеной резины и кубометром поролона.

Недоразумение заходило так далеко, что следователь, упоминая в протоколе допроса персонажей программы, регулярно забывал ставить кавычки вокруг имен собственных и просто писал: Ельцин, Черномырдин… Кавычки, перед тем как протокол подписать, аккуратно ставил я.

Весь этот совковый театр миниатюр происходил в Следственном управлении Генпрокуратуры в Благовещенском переулке, аккурат напротив дома, где многие годы жил Аркадий Райкин. — что меня, безусловно, вдохновляло. «Думать надо… Сыбражать!»

Убедить друг друга в личной беседе нам со следователем не удалось, и однажды, в просветительских целях, я принес специально для него написанное эссе «Образ и прообраз» — и оно было приобщено к делу!

Через полгода стало ясно, что дело это — насчет «оскорбления величества» — издыхало на глазах.

И тогда какой-то умник в прокуратуре придумал покопаться насчет финансовых нарушений.

Как говорится: так бы сразу и сказали! За финансовые нарушения у нас можно пересажать вообще всех. Обрадованный прорезавшейся принципиальностью, я тут же предложил следователю не мелочиться с четвертым каналом, а сразу закрыть первый, на котором со мною расплачивались «наличманом» году еще эдак в девяностом.

Я выказал недюжинное гражданское мужество в готовности, во имя торжества закона, заложить всех, начиная с себя самого, но на мой гражданский порыв следователь отреагировал подозрительно уныло. Его интересовала только деятельность телекомпании «Дикси», производившей программу «Куклы», — зато интересовала настолько сильно, что допросы в течение года дошли аж до наших шоферов и уборщиц.

Следствию не удалось допросить только художественного руководителя программы Базиля Григорьева. С первыми лучами взошедшего над нами уголовного дела он улетел «в Париж по делу срочно» — и художественно руководил нами оттуда.