Антология мировой фантастики. Том 2. Машина времени - [12]

Однако изменение условий неизбежно влечет за собой приспособление к новой ситуации. Что, в самом деле, движет человеческим умом и энергией, если только вся наша биология не представляет собой сплошного набора ошибок? Труд и свобода! Таковы условия, при которых деятельный, сильный и ловкий выживает, а слабый уходит со сцены; условия, дающие преимущество честному союзу талантливых людей, тем, кто умеет владеть собой, терпеть и действовать решительно. Семья и возникающие на ее основе чувства — ревность, любовь к потомству, родительская самоотверженность — оправданы перед лицом неизбежных опасностей, которым подвергается молодое поколение. Но где теперь эти опасности? Уже сейчас, в наше время проявляется и все более нарастает протест против супружеской ревности, против слепого материнского чувства, против всяческих страстей; все эти чувства сегодня не так необходимы, как это было прежде, — они делают нас несчастными и, будучи остатками первобытной дикости, кажутся несовместимыми с приятной и возвышенной жизнью.

Я размышлял о физической слабости этих маленьких людей, их неразвитых умах, а также об огромных развалинах, которые меня окружали, и все это подтверждало мое предположение о том, что природу удалось покорить окончательно. После битвы наступили покой и блаженство. Человечество было сильным, энергичным, умным, люди употребляли все свои силы на изменение условий своей жизни. А теперь эти измененные условия оказали влияние на человечество.

В новых условиях комфорта и безопасности неутомимость и энергичность, которые в наше время считаются преимуществом, должны были превратиться в недостаток, в слабость. Даже в наши дни некоторые склонности и желания, когда-то необходимые для выживания человека, становятся источником его поражений. Храбрость и воинственность, например, не помогают, а скорее мешают жить цивилизованному человеку. В государстве же, основанном на физическом равновесии и полной безопасности, превосходство — физическое или умственное — было бы совершенно неуместно. Я понял, что на протяжении бесчисленных лет на земле не существовало ни опасности войн, ни насилия, ни диких зверей, ни болезнетворных микробов, требующих мобилизации всех сил организма на борьбу с ними; не существовало и необходимости в тяжком труде. При таких условиях те, кого мы называем слабыми, были точно так же приспособлены, как и сильные. Более того, они оказались даже лучше приспособлены, потому что сильные не могли найти применения кипящей в них энергии. Не было сомнений в том, что удивительная красота виденных мною зданий была результатом последних усилий человечества перед тем, как оно достигло полной гармонии с условиями, в которых жило, — последняя победа, после которой был заключен окончательный мир. Такова неизбежная судьба всякой энергии, оказавшейся в безопасности. Она еще ищет выхода в искусстве, в чувственности, а затем наступают расслабление и упадок.

Даже эти художественные порывы в конце концов должны были заглохнуть, и они почти заглохли в то время, которое я наблюдал. Украшение себя цветами, танцы и пение под солнцем — вот и все, что осталось от духа искусства. Но даже это в конце концов должно было смениться полным бездействием. Все наши чувства и способности могут оставаться острыми только тогда, когда есть точильный камень труда и необходимости, а этот ненавистный камень был наконец-то разбит.

Пока я сидел в сгущающейся тьме, мне казалось, что с помощью подобного простого объяснения я разрешил загадку этого мира и открыл секрет прелестного маленького народа. Возможно, они нашли удобные средства для ограничения рождаемости, и численность населения даже уменьшалась. (Этим вполне можно было объяснить пустоту заброшенных дворцов.) Моя теория была очень проста и правдоподобна — как и большинство ошибочных теорий!

5

Пока я размышлял о слишком полном торжестве человека, из серебряного пятна на северо-востоке неба появилась желтая полная луна. Маленькие светлые фигурки людей внизу перестали появляться, надо мной бесшумно пролетела сова, и я вздрогнул от ночной прохлады. Я решил спуститься с холма и найти место, где можно было бы переночевать.

Я поискал глазами знакомое здание. Мой взгляд пробежал по фигуре Белого Сфинкса на бронзовом пьедестале, и по мере того как восходящая луна светила все ярче, фигура становилась все более четкой. Я мог даже рассмотреть стоявший около нее серебристый тополь. А вот и густые рододендроны, черные при свете луны, и та лужайка. Я снова взглянул на нее. Ужасное подозрение охладило мое самодовольство. «Нет, — решительно сказал я себе, — это не та лужайка».

Но это была та самая лужайка. Бледное, будто изъеденное проказой лицо сфинкса было обращено к ней. Можете ли вы представить себе, что я почувствовал, когда понял, что это именно она! Машина Времени исчезла!

Меня словно ударили хлыстом по лицу — я с ужасом подумал, что никогда не вернусь назад, навеки останусь, беспомощный, в этом чужом новом мире! Сама эта мысль была мучительна. Мое горло сжалось, дыхание пресеклось. В следующий момент я в ужасе огромными прыжками кинулся вниз по склону. Я тотчас упал и поранил лицо, но даже не попытался остановить кровь, вскочил на ноги и снова побежал, чувствуя теплую струйку на щеке и подбородке. Я бежал и все время говорил себе: «Они просто немного передвинули ее, поставили под кустами, подальше от дороги». Но несмотря на это, я бежал изо всех сил. С уверенностью, которая иногда возникает из мучительного страха, я с самого начала знал, что все это самоутешение — вздор; я чувствовал, что Машина унесена куда-то, откуда мне ее не достать. Мне было трудно дышать. От вершины холма до лужайки было около двух миль, но я думаю, что преодолел это расстояние за десять минут. А ведь я вовсе не молод. Я бежал, громко проклиная свою безумную доверчивость, побудившую меня оставить Машину здесь, и задыхался от проклятий. Я громко кричал, но никто мне не ответил. Ни одного живого существа не было видно в лунном свете, заполнявшем все вокруг!