Античная наука - [7]

Под воздействием гесиодовской «Теогонии» в VI — V вв. до н. э. возникли новые теогонии, уже целиком бывшие продуктом индивидуального мифотворчества Таковы теогонии орфиков, Ферекида Сиросского, Эпименида Критского, Акусилая. Наряду с традиционными образами греческой мифологии авторы этих теогоний много материала заимствовали из религиозно-мифологических представлений народов Ближнего Востока. Аристотель называет их «теологами», противопоставляя их «физикам» — творцам ранней греческой науки «о природе». Вклад «теологов» в развитие науки был минимальным, поэтому в дальнейшем мы о них больше говорить не будем.

«Физики» также испытали большое влияние как греческих, так и восточных мифов о происхождении мира, но в отличие от «теологов» для Них был характерен решительный отказ от мифологических образов и переход к чисто рациональным мотивировкам. Однако, преодолев внешний антропоморфизм и зооморфизм космогонических мифов, первые греческие ученые использовали ряд мотивов, встречавшихся в этих мифах. Эти мотивы то здесь, то там проявляются в космогонических (и космологических) концепциях мыслителей - досократиков от Фалеса до Демокрита.

Коротко перечислим эти мотивы, ибо без их учета невозможно понять происхождение ряда идей, характерных для ранней греческой науки.

1. Почти во всех космогонических мифах наличествует представление о первичном, бесформенном состоянии вселенной, чаще всего (но не всегда) мыслившемся в форме беспредельной водной бездны. Идею водной бездны мы находим в шумеро-вавилонских, египетских и индийских космогонических мифах, а также в библейской космогонии. Для греческой мифологии эта идея была не столь типичной (у Гесиода первичное состояние мира олицетворяется в образе Хаоса), хотя явный намек на нее мы обнаруживаем в одном месте «Илиады». Влияние восточных «водных» космогоний сказалось на учении Фалеса, о котором мы будем говорить ниже, однако более общие представления о начальной бесформенности и неорганизованности мира нашли отражение в космогонических концепциях Анаксимандра, Анаксагора, атомистов и даже Платона (в «Тимее»).

2. Важнейшим моментом мирообразования в ряде космогонических мифов является отделение (как правило - насильственное) Неба от Земли, которые олицетворяют мужское и женское начала мироздания. Этот мотив представлен в полинезийском мифе о Рангу и Папа, в дуализме двух начал — Инь и Ян — у китайцев, в египетском мифе о Шу и Тефнут, у греков же в мифе о Гее и Уране. В трансформированном и рационализированном виде мотив отделения Неба от Земли появляется в учениях Анаксимандра, Анаксагора, Эмпедокла и атомистов.

3. Почти для всех космогонических мифов характерна идея эволюции в сторону большей упорядоченности и лучшего устроения мира. Как правило, эта идея реализуется в форме борьбы последовательно сменяющих друг друга поколений богов, завершающейся воцарением светлого бога, разумного и справедливого; в индоевропейской мифологии это обычно бог ветра, бури и грозы — Индра, Перун, Вотан, Зевс. Этот мотив, тесно связанный с предыдущим, наличествует во всех космогонических учениях досократиков, где представлена идея начального, неупорядоченного состояния мира.

4. В мифологических представлениях некоторых народов предыдущий мотив дополняется мотивом периодической гибели и нового рождения вселенной (миф о « гибели богов» в германо-скандинавских легендах, идея «большого года», встречающаяся в древнеиранских религиозных текстах). В греческой мифологии этот мотив в явном виде не фигурирует, но подспудно ощущается в намеках на непрочность царства Зевса и на возможность его низвержения новым властелином мира. У досократиков этот мотив был использован Анаксимандром и, возможно, Анаксименом, далее Гераклитом и — в особенно отчетливой форме — Эмпедоклом.

Из сказанного вытекает, что космогонические концепции досократиков чрезвычайно многим обязаны космогоническим мифам предшествующей эпохи — как греческим, так и восточным. Греческим источником, откуда ранние мыслители черпали свои космогонические мотивы, была прежде всего «Теогония» Гесиода, что же касается восточных заимствований, то они иногда могли быть прямыми и непосредственными (как это, по-видимому, имело место у Фалеса), иногда же носили опосредованный характер, поскольку в самой греческой мифологии существовали сюжеты, имевшие восточное происхождение. Это относится, в частности, к мифу о титане Кроносе, оскопившем своего отца Урана. Сравнительно недавно в числе прочих археологических находок была обнаружена клинописная запись значительно более древней хетто-хурритской версии этого мифа, в которой в качестве точного аналога Кроноса выступает бог Кумарби. Перенесение этого сказания на греческую почву произошло, по-видимому, задолго до Гесиода — может быть, еще в крито-микенскую эпоху.

«Теогония» была произведением эпической поэзии. Но если не ограничиваться космогонической проблематикой, а посмотреть на значение этой поэзии в более широком плане, то надо признать, что не только «Теогония», но греческий эпос в целом сыграл огромную роль в становлении рационального, а следовательно, и научного мышления древних греков. Дело не только в том, что эпическая поэзия — нам она известна лишь по произведениям, дошедшим до нас под именами Гомера и Гесиода,— снабжала греческую науку теми или иными мотивами или сведениями, а прежде всего в том, что она способствовала разрушению религиозно-мифологического мировосприятия, с одной стороны, подвергая традиционные мифы рационалистической обработке, а с другой — эстетизируя их. И в том и в другом случае исчезало непосредственное отношение к мифу, как к живой реальности.