Античная лирика - [94]

Кто не укрылся, того, заломив ему за спину руки,

Прочь угоняют: прости, дом и родные поля.

Прочие жалко падут под зубчатыми стрелами. Варвар

Жало крылатой стрелы в капельный яд обмакнул.

Все, что врагу унести иль угнать не по силам, он губит:

И пожирает огонь скромные избы селян.

Даже в дни мира дрожат, трепеща перед зимним набегом,

И не взрывает никто плугом упорной земли.

Здесь — или видят врага, иль боятся, когда и не видят,

И пребывает земля в дебрях степных целиной.

Здесь под сенью листвы виноградная гроздь не свисает.

Пенистым суслом по край не заполняется кадь.

Яблоко здесь не растет.[907] Не нашел бы Аконтий приманки,

Чтобы на ней написать, — только б Кидиппа прочла.

Голые степи кругом: ни деревьев, ни зелени — голо.

Не для счастливых людей гиблые эти места.

Да, до чего широко раскинулись мир и держава!

Мне в наказанье дана именно эта земля.

Диана-охотница из Стабии. Неаполь, музей

«Год на исходе…»

Перевод Я. Голосовкера

Год на исходе. Зефир холода умеряет. Докучно

Тянется для томитян зимний томительный срок.

Золоторунный баран, не донесший до берега Геллу[908],

В небе уравнивает длительность ночи и дня,

Весело юным рукам собирать полевые фиалки,

Дань деревенской красы — сами фиалки взошли.

В пестроузорчатый плат рядятся луга, зацветая,

Птица встречает весну горлом болтливым: ку-ку!

Только б вину искупить, под стропилами крыш хлопотливо

Ласточка, грешная мать[909], гнездышко птенчикам вьет.

Выпрыснул злак из земли, в бороздах таимый Церерой,

Чуть огляделся — и ввысь тянется нежный росток.

Всюду, где зреет лоза, проступают почки на ветке, —

Только от Гетской земли лозы мои далеки.

Всюду, где есть дерева, набухают буйно побеги, —

Только от Гетской земли те дерева далеки.

Ныне… там отдых в чести. Отошли говорливые тяжбы

Красноречивых витий Форума. Играм черед.

Тут скаковые дела, тут на копьях, мечах поединки,

Дротики мечут, звеня, вертится обруч юлой.

Юность проточной водой, из источника Девы, смывает

С тел, утомленных борьбой, масла лоснящийся след.

Сцена царит. Горячи взрывы жаркие рукоплесканий.

Три театра гремят форумам трижды взамен.

Трижды счастливы! Стократ! Числом не исчислить все счастье

Тех, кому в городе жить не возбраняет приказ.

Здесь же… я вижу, снега растопило вешнее солнце,

Не пробивают уже проруби в тверди озер.

Море не сковано льдом. И погонщик-сармат, понукая,

Не волочит через Истр нудный, скрипучий обоз.

Медленно будут сюда прибывать одинокие шкуны:

Будет качаться корма — гостья понтийских причал.

Я поспешу к моряку. Обменяюсь приветом. Узнаю:

Кто он, откуда, зачем прибыл, из дальних ли мест?

Диво, коль он не пришлец из ближайших приморских окраин

И безопасным веслом не взбородил нашу зыбь.

Редкий моряк поплывет из Италии этаким морем,

Редко приманит его берег унылый, без бухт.

Если же гость обучен латинской иль эллинской речи,

Звуком пленит дорогим — есть ли что сердцу милей!

Только обычно сюда от пролива и волн Пропонтиды

Гонит, надув паруса, ветер попутный суда.

Кем бы ты ни был, моряк, но отзвук молвы отдаленной

Все ж перескажет и сам станет ступенью молвы.

Только бы он передал о триумфах Тиберия слухи

И об обетах святых Августа — бога страны,

И о тебе не забыл, бунтовщица Германия; низко ль

Ты к полководца ногам грустной склонилась главой?

Кто перескажет, тому — хоть прискорбно, что сам я не видел, —

Двери в доме моем я широко распахну.

В доме? Увы мне, увы! Дом Назона не в дебрях ли скифских?

И не свое ли жилье Кара мне в лары дала?

Боги, пусть эту юдоль каратель не домом до гроба —

Только приютом на час, долей случайной сочтет.

«Если с плющом на челе мой портрет у тебя сохранился…»

Перевод Я. Голосовкера

Если с плющом на челе мой портрет у тебя сохранился,

Праздничный Вакхов венок сбрось с его гордых волос:

Этот веселый убор подобает счастливым поэтам,

Но не опальной главе быть изваянной в венке.

Что говорю! Притворись, будто ты не услышал признанья,

Сердцем пойми, — иль зачем носишь на пальце меня?

Ты в золотой ободок мой образ оправил, и ловит

В нем дорогие черты друга-изгнанника взор.

Смотришь, и, мнится, не раз замирал на губах твоих возглас:

«Где ты, далекий мой друг и собутыльник, Назон?»

Благодарю за любовь. Но стихи мои — высший портрет мой.

Их поручаю тебе, ты их по дружбе прочти:

О превращенье людей повествуют они, чередуясь.

Труд довершить до конца[910] ссылка творцу не дала.

Я, удаляясь, тогда в сокрушенье своими руками

Бросил творенье свое в пламя… — и много других.

Ты Мелеагра сожгла, родимого сына, Алфея,[911]

Испепелив головню, мать уступила сестре.

Я, обреченный судьбой, мою книгу, мой плод материнский,

Сам погибая, обрек жарким объятьям костра,

Муз ли, повинных в моем прегрешении, возненавидя?

Труд ли, за то, что незрел и, словно щебень, шершав?

Но не погибли стихи безвозвратно — они существуют:

Много гуляло тогда списков тех строк по рукам.

Пусть же отныне живут, услаждая досуг не бесплодно

Тем, кто читает стихи. Вспомнят они обо мне.

Впрочем, кто в силах прочесть не досадуя, если не знает,

Что завершающий лоск мной не наведен на них.

Труд с наковальни был снят, недокованный молотом. Тонко

Твердый напильник его отшлифовать не успел.

Не похвалы я ищу, а милости. Счел бы за счастье,