Антарктика - [72]

Все, кроме Светловой, Степана и Гудкова, как по команде, повернули головы к Андрею, уставились на его спокойно лежавшие на зеленом сукне руки. Андрей кашлянул, смутившись, спрятал руки под стол.

После Елены выступал профессор Коротич. Речь его сопровождалась жестами, неопределенными, округлыми, как и его фразы:

— Данные исследований весьма… обнадеживают. Конечно, не всегда перенос эксперимента с животного на человеку вполне… гм, благополучен. С другой стороны… не очень ясен дальнейший ход эксперимента… Может быть, поговорить на более широком форуме? Может быть, подождать приезда наших коллег…

— Совершенно верно! — подхватил Гудков. — Товарищам, понятно, не терпится…

— Нет, неверно! — Не спрашивая разрешения, поднялся Степан. А Коротич поспешил сесть. Даже, казалось, обрадовался такой возможности.

— Дело не в нашем нетерпении, — продолжал Степан. — Оно ничего не значит по сравнению с ожиданием больных! Десятки из них могут стать зрячими буквально завтра!

— О! — сокрушенно воскликнул Гудков. Светлова встревоженно вскинула голову и увидела застывшую в дверях секретаршу.

— Клавдия Васильевна! Я же просила!..

Клавдия Васильевна тихо всхлипнула:

— Федору Федоровичу очень плохо!

Андрей сорвался с места и бросился к двери…

24

Такова уж, наверно, специфика всех приинститутских клиник, на койках которых подолгу лежат страждущие. Сначала исследования, потом подготовка к операции, а после нее длительный, как правило, послеоперационный период. И так получается, что события, происходящие в институте, становятся известны больным, вселяя в них то надежду, то тревогу.

Федора Федоровича, к тому же, знали и любили многие. Старик, несмотря на занятное соседство с мистером Рамсеем, случалось, вечерами уходил «в разведку», расхаживал по палатам, подолгу застревая в детском крыле, теша малышей и подростков увлекательными, чаще всего веселыми рассказами.

Все вроде обошлось. Приступ сердечной недостаточности удалось остановить. Сердце билось ровно, поднялось и давление, когда Андрей, наконец, решил покинуть Федора Федоровича, попросив лорда Рамсея категорически выпроваживать любых посетителей.

Несколько минут старики лежали молча. За синим окном полыхнула молния, глухо пророкотало. Федор Федорович повернулся на бок, лицом к койке Рамсея.

— Почему не засыпаешь, Теодор?

— Не засыпается.

Опять помолчали. Потом Федор Федорович сказал:

— Слышал твой разговор с Андреем. Не ожидал такого поворота, честное слово.

Вместо ответа Рамсей спросил:

— Это не будет очень плохо, если я закурю?

— Давай!.. Я тоже. Только не говори Андрею.

Рамсей щелкнул зажигалкой, протянул огонек Федору Федоровичу. Поставил свою подушку вертикально, откинулся и с наслаждением выдохнул облачко дыма.

— Не пожалеешь? — спросил Федор Федорович.

Рамсей молчал.

— Чего вдруг решил остаться?

— Я уже был в Штатах. Еще когда мог смотреть.

— Насмотрелся, значит?.. Теперь недолго! — заверил Федор Федорович. — Светлова послезавтра полетит в Москву. А мы с тобой первые на очереди.

— Мы с тобой первые не только к доктору Вихорову, но и к апостолу Павлу.

— Ну уж! Еще поборемся. Я тебе должен столько показать!

— Только не думай, что будет совсем восторг, когда я разгляжу все.

— Что ж… Восторги — это удел молодых. С тебя хватит объективности.

Рамсей приподнялся:

— Знаешь что, Теодор? Я решаю ускорить финиш этой истории. Ты не должен держать обиду. Я твой дублер. Завтра я предложу доктору Вихорову свой глаз, и дам письменный гарантий — вот!

— Боюсь, твой порыв не будет оценен.

— Почему?

— Как тебе объяснить, чтоб не обидеть?.. Ты все-таки гость. В отношении твоего глаза уместна особая осторожность.

Рамсей щелкнул переключателем транзисторного приемника. Сквозь треск помех английский диктор вещал о новых ядерных испытаниях в штате Невада.

— Странно все же.

— Что именно?

— Такая осторожность над одним глазом, когда рушится мир.

— Понимаешь… мы не считаем, что мир рушится. И чем больше людей прозреет, тем лучше для мира.

За окном снова полыхнуло. Гром прогремел близко.

Недобрый призрак тревоги витал и в тишине другой палаты, хотя Галя и ничего не рассказала Нине о сердечном приступе Федора Федоровича. Может, подступившая к городу гроза, наэлектризовав синий вечерний воздух, вселяла в людей, лишенных возможности видеть ее еще дальние молнии, чувство неуверенности и необъяснимого беспокойства. Нина металась в постели, стремительно перекатывалась с боку на бок, прерывисто вздыхала. То требовала Галину руку и, задержав-ее в своей, начинала другой рукой гладить теплое запястье медсестры, то вдруг рывком натягивала под самый подбородок одеяло и в десятый раз требовала, чтобы Галя пересказала все перипетии ученого совета.

— Да все, что слыхала от Степана, сказала уж, хоть и не должна болтать.

— Так что ж решили-то?

— Да ничего и не решили толком. Не успели… Ты кончай психовать, а то укол вкачу, сразу заснешь.

— Не надо!

— Не буду, если успокоишься. — Галя поднялась, посмотрела на вроде притихшую Нину. — Во! Так и лежи… А для полного успокоения есть для тебя и хорошая новость. Эта самая красавица лауреатка завтра, кажется, улетает. — Галя торжествующе причмокнула и вышла.