Анна, Ханна и Юханна - [67]

— Это подарок твоему брату ко дню рождения, — сказал Ниссе. — Ну а пиво и водку он пусть выставляет сам.

Народа ожидали много — у Рагнара было полгорода друзей и приятелей.

Когда стол был накрыт, мы, женщины, смотрели на него с гордостью. Он был украшен цветами, березовыми веточками и широкими зелеными лентами. Нас совершенно не смущало то, что белая скатерть на самом деле была обычно простыней, а разностильный фарфор мы заняли у соседей.

Когда мы с мамой убежали в квартиру, чтобы переодеться в праздничные платья, пришли музыканты и начали упражняться. Загремел вальс. Я закрываю глаза и вижу пары, кружащиеся в вихре веселого танца.

Мама морщится. Она надевает свое старое шерстяное платье — черное, до земли.

— Неужели вы не можете хотя бы один раз одеться по-современному. Ну, например, надеть зеленое?..

Но я наперед знаю, что она проявит свою обычную непреклонность. Она хочет выглядеть достойно. Старой и безупречной.

Праздник начался, люди пели и ели, водка плескалась в бутылках и стаканах, голоса становились все громче и громче. Мама встревожилась, но успокоилась, когда Лиза шепнула ей, что Рагнар совершенно трезвый и следит, чтобы никто не напился и не подрался. Мать встала из-за стола очень рано, тихо сказав мне, что сильно устала и у нее очень болит спина. Я поднялась в дом вместе с ней, помогла ей лечь на кровать и укрыла теплым одеялом.

Это вызвало у нее сильное раздражение. Она никогда не выносила, чтобы ей помогали или выказывали дружеское участие.

— Так, теперь начинаются танцы. Иди вниз и повеселись.

Я прошла круг с Ниссе Нильссоном. Но никакого веселья не чувствовала, а все время думала о матери, испытывая одновременно злость и грусть. Почему она не может разделить веселье и радость с другими людьми, как те женщины, которые сидят здесь за столом в лучах заходящего солнца, болтают и смеются? Многие из них старше мамы, а ведь ей всего пятьдесят три года.

Ей пятьдесят три!

В голову закрались неясные нехорошие мысли, которые сразу захотелось отогнать.

Нет!

Да! Ей пятьдесят три, а ее сыну сорок.

Она всего на тринадцать лет старше собственного ребенка.

Я отняла девять месяцев и дошла до октября.

Ей тогда было двенадцать.

Она же была совсем дитя!

Нет, это невозможно. Наверное, она ему мачеха.

Нет, они очень похожи!

Я всегда знала, что у Рагнара другой отец, не тот, что у меня с остальными братьями. Кто он? Говорили, что в юности мама влюбилась в двоюродного брата, но это было невозможно. Двенадцатилетняя девочка не может влюбиться так, чтобы лечь в постель с мужчиной. Кто-то говорил, что она очень переживала, когда этого двоюродного брата случайно застрелили на охоте. Кто это сделал? Надо спросить Лизу. Но, собственно, откуда она может знать?

Я тоже рано встала из-за стола и сказала Лизе, что мне надо подняться к маме.

— Она заболела?

— Не знаю, но мне как-то неспокойно.

Я взбежала вверх по лестнице, зная, что не смогу удержаться от вопросов.

— Мама, вы спите?

— Нет, я просто лежу и отдыхаю.

— Я только сейчас подсчитала, что вам было двенадцать лет, когда вы забеременели, и тринадцать, когда родили.

Она села, и, несмотря на сумерки, я увидела, что лицо ее вспыхнуло. Помолчав, она сказала:

— Ты всегда была очень умной. Странно, что ты не подсчитала этого раньше.

— Да, это странно. Но кто-то говорил, что вы были влюблены в отца Рагнара и что сильно переживали, когда он умер. Поэтому у меня никогда не было желания ни считать, ни спрашивать.

Мама начала смеяться. Это был страшный, злобный смех. Она хохотала так, как будто потеряла рассудок. Увидев, что я покраснела, она умолкла и прижала ладонь ко рту. Наступила тишина.

Потом мама заговорила:

— Отец Рагнара — насильник и сволочь. День, когда его убили, стал самым счастливым днем моей жизни. Я всегда боялась его. Я перестала его бояться, когда вышла замуж за Брумана и он в церкви выправил документы об усыновлении мальчика.

— Как долго вы были одни с Рагнаром до того, как встретились с папой?

— Четыре года я была шлюхой и бесстыдницей.

Я не осмеливалась смотреть на нее, пока мы раздевались и укладывались спать. Но потом тихонько легла с ней рядом и плакала, пока не заснула. С улицы доносился веселый гвалт, играла музыка, люди танцевали вокруг стола и деревьев, туалета и сарая.

Как же я танцевала тем летом, когда город в честь своего трехсотлетия подарил себе парк Лизеберг! Теперь люди думают, что это всего лишь место для развлечений с каруселями и американскими горками. Но я бы посоветовала прежде всего обратить внимание на красоту этого места.

Для нас, свидетелей строительства, это была сказка, ставшая реальностью. Дома, прекрасные, как храмы, стоящие в парке с зеркальной и лилейной плотиной, ручьи, поющие в камнях, играющие оркестры, театры в колоннаде и тысячи, нет, сотни тысяч цветов.

За несколько недель я до дыр проплясала три пары туфель. Я запомнила первую половину двадцатых годов как самое счастливое и беззаботное время в моей жизни.

И ведь у нас был не только Лизеберг.

Мы добились восьмичасового рабочего дня. Это пошло на пользу маме, у которой стала меньше болеть спина. Мы — Айна, Грета и я — взяли отпуск и на поезде поехали в Карлстад. Оттуда мы пешком поднялись по долине Фрюксдаль к Сунду и Мербаке. Само это путешествие уже было приключением, и не только для нас, но и для жителей озерных селений. Три молодые женщины в брюках (!), путешествующие без мужчин, — это было неслыханно в то время.