Грехи отцов падают на детей до третьего и четвертого колена. Это мы читали еще в школе — во всяком случае, те, кто вообще открывал Библию. Я хочу сказать, что такая ответственность должна представляться нам несправедливой, примитивной и смехотворной. Мы же слышали и о том, что первые поколения отвечают лишь за то, чтобы довести людей до совершеннолетия, после чего те берут судьбу в свои руки.
Так, понемногу, по мере роста знаний о социальном и психологическом наследии, слова Библии стали нам в тягость. Мы унаследовали образцы поведения и наборы реакций в куда большей степени, чем можем себе представить. Было нелегко принять и смириться с тем, что столь многое забылось и исчезло в подсознании, когда наши праотцы и праматери покинули хутора и селения, где веками жили их предки.
Библия молчит о грехах матерей, несмотря на то что их грехи были куда важнее, чем грехи отцов. Цепочка древних образов снова и снова протягивалась от матерей к дочерям, а потом к их дочерям и к дочерям их дочерей…
Может быть, здесь кроется объяснение тому, что женщинам трудно постоять за себя, пользуясь равноправием, предоставленным им обществом.
Я должна от всей души поблагодарить Лисбет Андреассон, которая любезно отредактировала книгу о Ханне с точки зрения специалиста по истории культуры, снабжала меня литературой о Дальсланде и — последнее, но очень важное — перевела некоторые реплики с литературного шведского на дальсландский диалект. Кроме того, хочу выразить мою признательность также и Андерсу Седербергу, за его критику, живое участие и воодушевляющую помощь в подготовке проекта книги. Большое спасибо также моим друзьям Сиву и Джонни Ханссон, которых я дергала всякий раз, когда у меня зависал новый компьютер. А случалось это не один раз.
И, конечно, я хочу поблагодарить моего мужа за то, что он все это выдержал!
И еще одно, последнее замечание. В моей книге нет ничего автобиографического. Анна, Ханна и Юханна нисколько не похожи на меня, мою мать и мою бабушку. Образы Анны, Ханны и Юханны порождены моей фантазией и не имеют ничего общего с реальными людьми. Именно это и делает их такими живыми. Во всяком случае, для меня. И надеюсь, что и для вас, читатель. Может быть, вы задумаетесь о том, какой была ваша бабушка и как ее образ придал форму вашей жизни.
Ей казалось, что стоит ясный зимний день, тихий, светлый — такие дни бывают, когда только что выпадает снег. Раздался резкий, трескучий звук — словно разбился упавший на пол стакан. Звук испугал ее. Как будто кто-то плакал возле кровати, прячась в белизне.
Она часто слышала плач.
Память она утратила четыре года назад. Потом, через несколько месяцев, пропала и речь. Она, правда, видела и слышала, но и люди, и вещи, потеряв имена, лишились и смысла.
Она навеки отбыла в блаженную белую страну, где нет времени. Она не знала ни где стоит ее кровать, ни сколько ей самой лет. Но она, как ребенок, отыскала новый способ поведения, научилась пробуждать милосердие смиренной, покорной улыбкой. Как ребенок, открылась она чувствам, которые помимо слов вибрируют в отношениях людей.
Самой ей было давно ясно, что она должна, обязана умереть. Это было твердое знание, а не мысль.
Были у нее и крепко державшие ее здесь родственники.
Муж приходил к ней каждый день. Встречи с ним проходили в безмолвии. Ему было за девяносто, и он сам уже стоял у роковой черты, но не хотел умирать и не желал знать о смерти. Он всегда твердо контролировал свою и ее жизнь и теперь вел тяжкую борьбу с неотвратимостью. Муж массировал ей спину, сгибал и разгибал колени и громко вслух читал утренние газеты. Она не возражала. Позади у них была долгая и сложная совместная жизнь — они и раньше без слов понимали друг друга.
Тяжелее всего ей было, когда приходила дочь, та, которая теперь жила в другом городе и которой прежде то нехватка времени, то дальнее расстояние мешали ездить в гости к старухе. Еще бы, ей приходилось вставать ни свет ни заря, заводить машину и ехать бог знает куда за рулем, теша себя вздорными, нелепыми надеждами.
Анна понимала, что это не более чем абсолютно детский каприз, но, выходя на улицу, продолжала лелеять ту же мысль: вот еще один раз — и она получит ответ на вопрос, который так и не успела задать. Но, проведя за рулем пять утомительных часов и въезжая на парковку госпиталя, она вдруг отчетливо осознала, что мать и сегодня снова, в который уже раз, не узнает ее.
И все-таки, все-таки она должна задать свои вопросы.
«Я делаю это ради себя. Ведь я же говорю о маминой доле».
Но ее снова ждала неудача. Юханна не поняла ни слова, но осознала муки дочери и собственную беспомощность. Она помнила, что ее долг утешать ребенка, вечно задающего нелепые вопросы. Но требование запоздало, да и сил на это уже не оставалось.
Ей захотелось уйти, спрятаться в тишину, и она закрыла глаза. Но это не помогло, сердце продолжало бешено стучать, а сквозь веки просвечивало что-то красное и болезненное. Она заплакала. Анна попыталась утешить мать, вытерла струившиеся по старческой щеке слезы, потрепала ее по подбородку: «Ну, ну, ну же».
