Анна Ахматова. Когда мы вздумали родиться - [10]

У микрофона Андрей Битов

В общем, я надписываю ей первую книжку, но я пишу там «Глубокоуважаемой», всеми крыльями нахлопал, и «Анне Андреевне», поскольку она по кликухе была Анна Андреевна. Она читает и говорит: «Да вы что? Городничихе, что ли? Я – Ахматова». Это был первый урок. Значит, я понял, что, значит, надо указывать фамилию. И потом, видя некоторое мое смущение, она мне сказала, что «запомните, важно – кому, от кого и когда. Ну, можно «где», но это не обязательно». Это идеальная формула, значит. Спасибо, с первого же раза человек был точен. Первое же хамство мое не прошло. Значит, не городничихе, а Ахматовой. Ну, хорошо, я вписал птичкой, что она «Ахматова», вставил или даже другую книжку подарил, не помню.

Потом она мне сказала, прочитав на следующий же день книжку – там был рассказ «Юбилей», где писатель умирает в семьдесят лет. Написан он был в шестидесятом году. Мне еще и 23 не было, мне было 22 года, я написал о том, как старый, с моей точки зрения, писатель семидесяти лет помирает. Но в это время в семьдесят помер Пастернак, что-то было подряд несколько значительных смертей, и я сделал такой рассказик. Не переиздавал его практически. А начиналось там с того, что легко проснулся. Вот он проснулся налегке, в день, накануне юбилея, что как в детстве, то есть, у него ничего не болело, как на воздусях. И потом понял, что какой ужас ему предстоит в виде юбилея. И потом он умирает ровно, точно рассчитав, каким-то образом, по судьбе, по Господу, помирает ровно накануне, все отослав, всех отослав прийти на свой юбилей, но умирает ровно накануне. В общем, Анна Андреевна по этому поводу сказала: «Что вы понимаете в ощущениях старого человека? Ну, все болит, – говорит, – все болит. Вы абсолютно написали чепуху». Глядя на меня, значит, 48 лет у нас разница. Но я даже не заметил, что я обиделся, но решил учесть, что, может быть, действительно, я чепуху написал. Когда моей матушке было уже за восемьдесят, она просыпается, а я говорю – а я в этот момент переиздавал, наконец, этот рассказ и вспомнил, значит, вот какая длинная обидная память! вспомнил – говорю: «Матушка, ты вот проснулась легко?» Она говорит: «Совершенно легко». «И что? У тебя ничего не болело?» «Ничего не болело».

Ну, думаю, Анна Андреевна, вот тебе. Значит, сейчас мне уже за семьдесят и я не помер. Ладно. И просыпаюсь иной раз легко, совершенно легко, а иной раз очень тяжело. Но так же тяжело я просыпался и когда было 22 года, так что зависит, как говорят. Значит, вот второе хамство. Может быть, хватит их перечислять? Ну, в общем, каждый раз запоминался, это свойство, конечно, великого человека.

Я не являюсь большим поклонником Анны Андреевны, должен вам честно сказать. Мне не нравится – «здесь все меня переживет, все, даже ветхие скворешни»… Мне это не нравится, так же как мне не нравится «Морозный ветер губы студит». Не нравится! Ничего я с этим поделать не могу. Вот, мы Быки, она – Бык и я – Бык, а у Быков, по астрологии, конфликты из-за власти. Я на власть Анны Андреевны не претендую, но иметь свое отношение к ней могу. Мы из одного цеха, и знаю я: самое главное, что – «Поэт! Не дорожи любовию народной, / Восторженных похвал пройдет минутный шум. / Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, / Но ты останься горд, спокоен и угрюм». Вот никто не написал так. А у Пушкина вы не найдете слабины. Нигде. Она, правда, лучше всех чувствовала Пушкина, за это я ее очень чту. Как можно было «ногу ножкой называть». Это прелестный пушкинский жест. Значит, чувствовала, ухо у нее было, вот такое, больше всех остальных органов.

И, значит, этим ухом она услышала, допустим, Горбовского… За что я благодарен Анатолию Найману, что Горбовский прозвучал здесь первым словом. Тогда придется вспомнить третье хамство. Третье хамство, значит, в том же 63-м году, это была какая честь, представляете! Значит, Горбовский всегда пьяный, я тоже за ним следом – ученик достойный… Вот, и она предоставляет нам машинопись, такую потрепанную, с загнутыми ушами, «Поэма без героя». Это все же из-под полы, шестьдесят третий год. Ну, мы читаем с Глебом, и то ли нам опохмелиться охота, ну, не врубаемся ни во что. К тому же, честно говоря, я больше любил стихи Кузмина. Размер которых преобладает в Поэме. Вот. Но, тем не менее, значит, не врубаемся. Врубаемся в одно место, которое потом я редко нахожу, не во всех изданиях: «За тебя я заплатила чистоганом, десять лет ходила под наганом». Вот это, говорю, да. Потом Горбовский, как более опытный алкоголик, значит, что он делает. Он говорит: «Отнеси ей рукопись». А я говорю: «Глеб, ты же поэт, ты отнеси». Нет, он меня подло выпихивает. Ну, что. Я, значит, стучусь, открывает сама. Я ей подаю рукопись, говорю спасибо огромное, опять же Анна Андреевна, тут уже не говорю устно, что она «Анна Андреевна Ахматова», я понимаю, что это уже не надо, не требуется. «Спасибо, Анна Андреевна, огромное впечатление». Значит, ну и чувствую, что я чего-то такое не дотягиваю. Я ей говорю: «Ну, я не мастер говорить комплименты». Она говорит мне: «Что же это вы не мастер?» – захлопывает дверь. Значит, вот таким образом, еще одно. Значит, все это запомнено, все это прожито, и с этим я вполне живу, понимаете… Я ее открываю там, где и когда она мне это позволит, а не когда это требуется. Так что, «поэт, не дорожи любовию народной». Спасибо.