Английский флаг - [17]

Да, да, это оно, то неповторимое сияние неба, это он, тот неповторимый шафранно-желтый цвет. В этом безжалостном свете, в этом желтом сиянии внезапно рухнуло, развалилось все то, что до сих пор держалось упорно и прочно; вековые стены вдруг стали податливыми, как губка; всякое сопротивление было сломлено. Под испытующим взглядом посланца город сделался трусливо словоохотливым: он лежал перед ним, открыв ему все свои поры, разоблаченный, побежденный, лежал, еще упираясь по инерции, но уже сдавшись на его милость. Он был как фотопластинка в ванночке с проявителем: под его взглядом он оживал, пропечатываясь из-под тонкой белесой пелены. Благородная красота слезала с домов, как обгоревшая кожа; на ее месте стыли трухлявая патина и задубевшее высокомерие, обветшавшие, осыпающиеся, беспомощные. Прихотливо сплетенная мелодия барочной помпезности (так бывает, когда в мирно звучащую музыку врывается грохот орудий) утратила монолитность, пошла трещинами, стала рассыпаться на нелепо взвизгивающие, надрывные аккорды. Улицы города, его здания, его орнаменты, его архитектурные излишества вдруг окунулись в реальное время: глянец вечности осыпался с них, и открылась непрочность, мгновенность их бескрылой посюсторонности, их случайная одноразовость, вопиющая их неуместность. Уполномоченный смотрел — и видел: город совсем не таков, каким его показывают, а таков, каким должен быть. В груди его вздымалось мрачное ликование: ага, работа начинается успешно; в какой-то момент он спохватился, вспомнив, что он не один. Германн рядом с ним все говорил — обращаясь уже не столько к нему, сколько назад, к его жене и простирая руки к тому миру, который все навязчивее требовал к себе внимания; Германн показывал, объяснял: здесь жил такой-то, там выступали с лекциями, отсюда держали речь, оттуда управляли герцогством; а женщина — по неосведомленности ли своей? или потому, что цели их где-то пересекались? — подбадривала его вопросами, громко выражая свое восхищение, свой интерес.

— Где тут можно сесть на автобус? — сухо перебил его посланец; мгновению нельзя дать сломаться, ему и так уже отовсюду грозила опасность; к счастью, Германн сразу же указал пальцем на площадь в конце улицы: зеленые кроны деревьев и пестрые колышущиеся навесы над витринами на ней были уже почти рядом. Однако перед самой площадью машина неожиданно свернула на боковую улочку; Германн объяснил свой маневр предписаниями уличного движения: действительно, еще один поворот — и они вновь увидели площадь, но уже с другого угла. Германн остановил машину в устье улицы и показал на серые громады автобусов, стоящие возле асфальтового островка. Они поблагодарили его и вышли; ребенок, с удивлением обнаружив утрату предмета своей шумной дорожной радости и догадавшись, что происшедшее изменение, видимо, необратимо, разразился сердитым ревом, и женщина снова склонилась к нему, чтобы утешить дитя по крайней мере еще одним поцелуем, еще одним прикосновением; затем, взаимно желая друг другу успехов, Германн и его пассажиры распрощались. Лицо Германна — лицо беглеца, обретшего наконец свободу и не способного скрыть свое облегчение, — доброжелательно обернулось к ним из бокового окна; он дал им еще несколько добрых советов: обедать здесь стоит только в том знаменитом отеле, который получил свое имя то ли от носорога, то ли от гиппопотама — посланец тут не очень внимательно его слушал, — во всяком случае, от какого-то южного большого животного; и еще вот что: если они ничего не имеют против, то на обратном пути он готов их снова забрать, если, конечно, им подойдет время, половина пятого, здесь же, на этой площади. Женщине предложение очень понравилось, так что отказаться было неловко; хотя, конечно, большой вопрос, закончит ли посланец к этому времени свои дела; да и вообще — не на то ли годен любой точный срок, чтобы препятствовать ему в выполнении его долга?.. Наконец они остались на площади одни.

— Так, — спросила жена, — куда теперь?

— Прежде всего я должен сделать свою работу, — ответил он.

— Хорошо, — сказала она. — Поехали.

Они сделали несколько шагов и из глубокой тени переулка вышли на площадь, залитую пламенным светом летнего солнца. Несмотря на раннее время, площадь отнюдь не выглядела пустынной; чувствовалось, что она — живое, пропитанное коммерческим духом сердце большого артистического квартала; недалеко от угла, напротив массивного фонтана, они увидели кондитерскую с террасой, которая манила прохожих пестрыми солнечными зонтиками, яркими цветными скатертями и удобными камышовыми креслами. Еще шаг-другой — и будет поздно; посланец остановился.

— Тебе, — сказал он, — не обязательно со мной ехать. Если нет настроения, оставайся.

— Почему это у меня нет настроения? — взглянула на него жена, и ее открытый взгляд, уверенное лицо вдруг пробудили в нем какое-то дурное предчувствие.

— Боюсь, — ответил он, — что… в общем, что тебе будет скучно. Ты могла бы пока погулять по городу. А потом бы подождала меня, скажем, в этой кондитерской.

Она внимательно оглядела террасу.

— Это будет еще скучнее, — ответила она серьезно.