Английская мята - [17]

– А вам что-нибудь известно о том, что это были за фантазии?

– Почти ничего… Могу только сказать, что истории, которые она сочиняла, вполне могли происходить и на самом деле. Вначале все выглядело вполне правдоподобно – нельзя сказать, чтобы она придумывала все от начала до конца, – но потом, чем дальше, тем больше, она приплетала невесть что. Порой, к примеру, ни с того ни с сего примется сетовать на упреки, каких я ей никогда не высказывал, хотя вполне мог бы, они были бы вполне заслуженны, – будто она читала мои мысли…

Или еще начнет пересказывать нам разговоры, которые якобы были у нее с прохожими на улице. И никто бы ни за что не догадался, что все это только плод ее воображения, пока она не приписывала очередному мнимому собеседнику какую-нибудь реплику, лишенную всякого здравого смысла.

– А как вы думаете, она не страдала оттого, что стареет?

– Нет, нисколько. Пожалуй, это лучшее, что в ней было. Иногда даже как-то успокаивало.

– Откуда вы это знали?

– Я знал.

– Что бы вы могли о ней сказать?

– В смысле интеллекта, чтобы понять, была она умной или нет?

– Пусть так.

– Я бы сказал, что она была напрочь лишена восприимчивости, в ней ничего не задерживалось, что ли, ее ничему невозможно было обучить. У нее не было ни малейшей потребности чему бы то ни было учиться. Она была способна понять только то, что могла объяснить себе сама – каким образом, я и не знаю. Она была будто закрыта для всего и одновременно открыта для всего на свете – с одинаковым успехом можно было бы утверждать и то, и другое, в ней ничего не оставалось, она ничего не сохраняла в себе. Словно дом без дверей, по которому гуляет ветер, унося все с собой. Когда я понял, что это не ее вина, то раз и навсегда отказался от намерения заняться ее образованием. Я и сейчас никак не пойму, как это она умудрилась научиться читать и писать.

– Можно ли сказать, будто она была лишена какого бы то ни было любопытства, любознательности?

– Да нет. Скорее, они у нее были, но какого-то совсем особого свойства. Люди занимали ее как бы вообще, как вещи в себе, что ли, без всяких подробностей насчет того, что они могли бы сказать или сделать. Думаю, вот такой интерес у нее и возбуждала долгое время Мария-Тереза. Особенно поначалу. Ей все хотелось понять, как та существует. Тот же самый вопрос мучил ее и насчет Альфонсо.

– Она что, как бы пыталась ощутить себя в шкуре Альфонсо? Или превратиться в Марию-Терезу?

– Нечто в этом роде. Два дня колола дрова, чтобы быть как Альфонсо. Или затыкала воском уши, чтобы почувствовать себя Марией-Терезой. Даже вспомнить страшно. Это надо было видеть.

– А может, другие казались ей как бы несовершенными, вроде пустыми, и у нее возникало желание завершить, заполнить эту пустоту тем, что сочиняла она сама?

– Я понимаю, что вы имеете в виду. Нет, скорее наоборот. По-моему, она относилась к другим так, будто суть их нельзя было постигнуть привычными путями – с помощью органов чувств или в беседе. Они существовали для нее как некая целостность, непостижимая вещь в себе. Объяснить вам это поточнее я и сам не смогу.

Понимаете, когда мы с ней познакомились, я влюбился в нее именно по этой самой причине, я много думал об этом и вполне уверен, что так оно и было. И когда отдалился от нее, стал встречаться с другими женщинами, это произошло по той же самой причине: она не нуждалась во мне. В том, чтобы понять меня, узнать поближе, – нет, было такое впечатление, будто она легко может обойтись и без меня.

– Чем она была полна? Скажите первое же слово, какое придет вам в голову.

– Даже не знаю, не могу сказать. Может, самой собой?

– Если самой собой, то какой?

– Не могу сказать.

– Скажите, говорить о ней – вам то неприятно или интересно?

– Интересно. Никогда бы не подумал, что это может меня интересовать. Может, потому, что теперь все уже позади. А ей самой задавали такой вопрос?

– Не знаю, вряд ли. Она ведь никогда никому не писала писем, не правда ли?

– Когда-то писала в газеты, это я точно знаю. А вот последние лет десять, а может, и побольше того, думаю, она уже никуда не писала. Не удивлюсь, если она вообще разучилась писать.

Впрочем, у нее уже и не оставалось в Кагоре никого, кому она могла бы писать письма, разве что этому своему дяде, младшему брату матери, который был примерно ее возраста. Да только все это было ей совершенно безразлично.

– А как насчет того мужчины, полицейского из Кагора?

– Откуда вы узнали о его существовании?

– Она упоминала о нем во время следствия.

– Да нет, не думаю. Вряд ли даже в самом начале. Представить себе, чтобы она могла писать кому-то письма… интересоваться чьими-то новостями, сообщать свои… Зная ее, это просто невозможно представить. Так же невозможно, как представить ее за книгой. Другое дело газеты, туда она могла писать все, что взбредет ей в голову.

– А что, неужели после вашей женитьбы она так ни разу и не встретилась с этим полицейским?

– Насколько мне известно, нет… Она была с ним очень несчастна. Думаю, ей хотелось забыть обо всем этом.

– И с каких же пор?

– С тех самых пор, как мы с ней познакомились, ей хотелось его забыть.