Английская лаванда - [24]
– Мередит мертв, – перебил Гардинер. – Он умер, и я закопал его в саду прошлой ночью.
– Бедный Перси, – только и смог ответить Клайв.
Твой друг никогда не вернется к тебе. О да, о да, он помнил, о чем писал, и еще тысячу мелочей. Как Мередит отражался в зеркале, когда брился, как размешивал сахар в чае, как тасовал карты с акробатками или ерошил ему волосы, как он смотрелся несчастным во сне, и его размашистую походку, и то, что был конопат, темноглаз и высок, и его съемные воротнички. У кельтского креста, старомодного надгробия дедушки, он обнял меня и дал затянуться его сигаретой, и дым таял белым, белым.
Он мне обещал превыше всего. Превыше всего, что рано или поздно, когда-нибудь, он убьет Эрншо, если тот не заткнется. Так пусть придет! Пусть зол будет на меня, как я на него, кидая варварские намыленные костяшки о крепкие колонны, и пусть придет и поднимет меня одной рукой за шею в воздух, как тогда, и ботинки мои будут трепыхаться над мраморным полом, и глаза мои ослепнут до белого, белого, и я вновь увижу белоснежные отвесные скалы, меловые утесы Пайнс.
Молниеносная, душераздирающая догадка озарила Клайва, и он готов был молиться всем богам, только бы она не подтвердилась:
– Ты не…?
– Нет, – ответил садовник. – Хотя соблазн был велик.
Натан говорит правду, успокоил себя К., неимоверным усилием воли воздерживаясь от расспросов.
– Ты точно не…
– Он сам. Я только закопал, – сухо, протокольно отчеканил садовник.
Писателя покоробила его флегматичность.
«Разве можно быть таким черствым?»
– Не думаешь вернуться в Элм-холл? – как ни в чем не бывало спросил Гардинер.
«Остаться здесь, остаться со мной, писать свои книжонки, разговаривать обо всем на свете, любоваться окрестностями, воспевать местную флору, в которой достоинства и красоты не меньше, чем в сокровищах Лувра или Британского музея? Организовать собственное братство прерафаэлитов, очарованных Средневековьем в этот ужасный век?»
Растерянный аквамариновый взгляд друга, еще не пришедшего в себя после, пожалуй, самой драматической перипетии последних лет, охладил его пыл:
– Жена не одобрит.
Волглое и душное помещение угнетало. Под справочниками лекарственных растений Клайв нашел пять экземпляров «Мистера Ренегата» и два – «Смерти Аякса», тоже размякших до состояния жеваной бумаги.
– Тебе настолько нравится? – смутился он.
– Да. Хотя ты злоупотребляешь прилагательными, – шпилька не смягчила атмосферу, напряжение росло. – Мы могли бы выбираться на охоту здесь.
– Я никудышный охотник, Натан. Мое мнение, знаешь ли… В убийстве нет добродетели, тем паче в убийстве ради забавы. Как нет благочестия в низменной материи, назови ее природой, иерархией, инстинктом или чем угодно. Пусть твои чудесные кустарники начинаются в грязной земле и обращаются ввысь. Мое же… всё вырастает из духовного порыва, отсюда. – Он указал на свой широкий лоб. – Но никогда из тела. А ваши развлечения и… ваши желания…
Жди, жди у Королевских ворот, но твой друг никогда не вернется к тебе. Король умер, да здравствует король-садовник. У тебя есть новый, он же хорошо забытый старый друг – с таким точно не страшно, а подчас и захватывающе заплутать ночью в дремучем лесу.
– Погляди, какой нравственный! Заливаешь так, что заслушаться можно… Ну у тебя всегда были к этому способности. Слова, слова… В этом я равного тебе не знаю. – Гардинер положил узловатую ладонь на плечо в твидовом пиджаке.
– Не смей надо мной издеваться! – К. выдернулся раздражительно, нервно, уже наготове в мгновение ока застелить румянец возмущением.
Неужели так фатально опускался занавес? Больше никто не рыкнет у льва на барельефе. И никто больше не сорвет прозрачный одуванчик, не сдунет белые пушинки, прах лета, ему на голову и не заорет: «Седой! Ты теперь седой кретин!» – а ведь с такими надеждами Клайву следовало расстаться еще на заре студенчества.
– Наша молодость сгнила.
– Брось. Я думаю, нужно просто выпить чаю. Покажу тебе эспланаду, как подсохнет. Алек! Завари нам…
Алек священнодействовал над плитой. Его не было видно, лишь слышался посудный звон, необычайно домашний. Остромордый пес с рыжей спинкой по кличке Султан обнюхивал незнакомца в эфирных парах хлородина. От Гардинера привычно пахло сырым камышом.
Стены, изрезанные вертикальными подтеками воды, держали на гвоздях ботанические рисунки из исчезнувшей в вихре времен классной комнаты. В гостиной находилось двое.
Им было по двадцать восемь. За окном привольно лазурился июнь. И шумели викторианские грозы над раскидистыми древними дубами, рождалась дионисийская трагедия из духа музыки, великий бог Пан спускался из долин Аркадии на Терновую тропу.
Стоял поздний полдень.
