Англичанка на велосипеде - [69]

Их тела так плотно переплелись, словно войдя друг в друга, что Джейсон инстинктивно принялся снимать с нее одежду, можно сказать — срывать, сдирать, — перламутровые пуговки полетели врассыпную и, посверкивая, падали на пол.

И когда она уже была с обнаженной грудью, в спущенных до щиколоток велосипедных бриджах, он перевернул ее на спину.

Эмили всем телом ощутила жесткость расписанного полотнища под собой и представила, что лежит на холме Акрополя и плечи ей щекочут луговые травы.

Позже Джейсон, как ребенка, взял ее на руки и отнес в усадьбу, а потом поднял наверх, в спальню.

Улеглись они, когда за окном уже брезжил рассвет.

— Похоже, миссис Брук сегодня утром не появится, — предположил Джейсон, вздохнув глубоко, но с чувством удовлетворения. — А значит, мы можем валяться сколько пожелаем, не вызвав ни у кого нареканий.

— Я бы согласилась провести в постели всю оставшуюся жизнь, кажется, я уже к этому готова.

— Ну а теперь расскажи, что интересного ты видела в Коттингли?

— Видела фей. Двух премилых феечек. Но жили они не в траве, а в обыкновенном доме. Довольно некрасивом. Феи угощали меня чаем. И похожи они были на девочек-женщин, а не на женщин-бабочек, показанных на страницах «Стрэнда».

— Да уж, — поддакнул Джейсон, — фотографии, опубликованные в журнале, гроша ломаного не стоят. Я бы сказал больше: феи выглядели довольно страшненькими, но зато читателей они, похоже, впечатлили (он положил правую ладонь на левую грудь Эмили и принялся ее поглаживать). Не следует ли мне сделать из этого вывод, что настоящие, выполненные мастерами, качественные фотографии больше никому не нужны? Что людям достаточно нечетких изображений, недоэкспонированных или, наоборот, передержанных, плохо кадрированных снимков, лишь бы то, что вышло на фото, им нравилось? В конечном счете искусство — что-то вроде вежливости, без него прекрасно можно обойтись. В поезде моим соседом был полковник Восьмого йоркширского пехотного полка, потерявший ногу в 1916 году во Франции, на Сомме, когда им пришлось отбивать у врага одну деревушку. Я спросил его, что значила вежливость в полевых условиях, во время войны? Что оставалось от вежливости под неприятельским огнем? Ничего, ответил он. Благопристойность, хорошее воспитание, как ни назови, моментально улетучивались, когда речь заходила о непосредственной опасности для жизни. А вот искусство, отчего, интересно, оно может начать чахнуть, а затем и вовсе сойти со сцены?

Рука его переместилась с левой груди Эмили и завладела правой. Он подумал, что у Эмили — самая красивая грудь на свете и вряд ли он ошибается. А ведь он никогда не фотографировал жену обнаженной. Пожалуй, стоит это сделать, и поскорее. Врач, с которым он втайне консультировался в Лондоне (озабоченный совсем другим, а не той ерундой, что этот шут гороховый Леффертс), сказал, что ему осталось месяцев семь-восемь, и то при самом оптимистичном прогнозе.

— Мне кажется, — продолжил он ровным тоном, — что искусство не в состоянии выжить, если не вызывает в людях волнение, ведь оно им питается, и первое ему столь же необходимо, как и второе. В поезде я в очередной раз в этом убедился, когда показывал полковнику фотографии, которые я вез Эшвелу, чтобы ему их предложить, если мне не удастся убедить этого недоумка заняться изданием труда по битрохософобии, — и я оказался прав, он мне отказал. Знаешь, как рассматривал их полковник? Он поднес их так близко к глазам, что они заняли все поле обзора, заслонив собой все окружающие предметы. Он разглядывал их одну за другой, очень-очень медленно, и словно с неохотой возвращал их, будто не мог от них оторваться. Мои фотографии привели этого человека в сильнейшее волнение, и оно будто выплескивалось на снимки, придавая им глубину, значительность, но и усугубляя их жестокость и в то же время наделяя красотой, которой я прежде в них не видел.

— Мне не терпится на них взглянуть. Эшвел, разумеется, согласился их опубликовать?

— Нет. Он счел, что и трактат по битрохософобии, и снимки, сделанные в Вундед-Ни, несут на себе печать эзотерики и не могут вызвать интерес у широкой публики.

— Вундед-Ни? — спросила Эмили. — Что за странное название! — Она рассмеялась. — Я не видела его в моем путеводителе по Англии. А ведь наверняка это очень милое местечко.

Говоря эти слова, Эмили изобразила одну из сюсюкающих «маленьких дамочек», какими они становились, когда смаковали свой бокальчик шерри. «Куда это вы ездили сегодня на велосипеде, дорогая? Как вы сказали — «Вундед-Ни»? Необычное название, почти такое же романтичное и будоражащее воображение, как «Грозовой перевал».

— Не стоило бы тебе смеяться, — сказал Джейсон. — Впрочем, увидишь сама. Занесенные пургой мертвецы, застывшие в причудливых позах или скрюченные, свернувшиеся в клубок, — при взгляде с высоты, какими, например, их мог бы видеть орел, они, вероятно, напоминали бы экскременты огромного, чудовищного зверя, оставленные им на снегу. Одно из этих тел принадлежало твоей матери. Какое именно, я не знаю. Но достоверно известно, что она умерла в Вундед-Ни, а значит, я ее сфотографировал. Ведь я снял каждого погибшего, всех без исключения. Меня американские офицеры вынудили это сделать: дескать, это необходимо им для архивов, чтобы администрация могла поскорее прикрыть дело. Работал я как на конвейере: подходил к трупу, устанавливал на снег, как можно ровнее, треногу, вставлял в камеру фотопластинку, забирался под черную накидку, нажимал грушу затвора. Раскрывалась диафрагма, и я принимался отсчитывать секунды: …шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, стоп! Конец экспозиции. Потом надевал крышку на объектив, чтобы свет больше не проходил, извлекал камеру из снежной оболочки, пристраивал ее на плече и шел к следующему трупу, который еще не так просто было разглядеть из-за инея, скрывавшего от глаз его контуры, — легко было его спутать с веткой дерева или скалистым выступом, но я сразу понимал, что это мертвец, по распространявшейся от него коричневой, а то и уже почерневшей застывшей лужице. Вот там, среди них, тебя и нашли, Эмили. Подобрала тебя пожилая женщина по имени Шумани.