Англичанка на велосипеде - [32]

Вместо стульев по комнате были разбросаны большие мягкие подушки, служившие сиденьями, так что Эмили постоянно переходила от одной к другой. Взяв с этажерки книгу, она открыла ее и начала читать, тихонько произнося слова и слегка мямля — говорила Эмили абсолютно свободно, однако при чтении порой запиналась.

— Можно войти? — спросил Джейсон.

Девушка встала и широко распахнула дверь, которая до этого была слегка приоткрыта. Он помедлил. Порог этой комнаты он пересекал лишь в исключительных случаях, боясь, что нарушит что-то в существовании Эмили, если станет наблюдать за ней спящей или вдохнет ее легкое дыхание.

Раньше миссис Брук не упускала случая пожаловаться на то, в каком ужасном состоянии содержала Эмили, еще девочка, свое жилище. Она вела себя как дикая кошка: взбиралась на занавески, раскидывала грязное нижнее белье, словно метя территорию, и, подобно той же дикой кошке, притаскивала в дом мелкую добычу, найденную в саду: овощи, вырванные из грядки, продолговатые вороньи яйца, голубоватые в оливково-зеленую крапинку, белые с рыжими пятнышками яйца синиц, голубые — малиновок, белые с перламутровым отливом — зеленого дятла, а также колоски дикого овса, который Джейсон впервые увидел на берегу речки Нит возле шотландского города Дамфриса и который он решил акклиматизировать на берегах Уэлланда, поскольку находил этот злак на редкость «фотогеничным», если сплести из него венок и надеть на голову модели. Эмили мгновенно узнала это растение, так как оно было ей знакомо еще по Великим равнинам под именем душистое сено; она не помнила, каково было его предназначение, зато так и видела себя собирающей его целыми охапками и помнила, как хорошо оно пахло ванилью, когда она прижимала его к груди; именно чтобы вновь обрести запах детства, она продолжала рвать его на берегах Уэлланда, но рвать осторожно, в рамках дозволенного, чтобы не погубить еще не прижившиеся окончательно посадки; вернувшись к себе в комнату, она разувалась и топтала ногами колоски, чтобы вышел сок, аромат которого проникал ей под платье.

— Восхитительно, — произнес Джейсон.

— Что восхитительно?

— Не знаю. Что-то, исходящее от тебя. Приятный запах, запах свежей выпечки. Неужели миссис Брук вливает в воду душистую эссенцию, когда готовит для тебя ванну?

— Готовит ванну? Да она вытащит меня оттуда за волосы, если увидит, что я моюсь! Для нее мытье — порочная практика. Миссис Брук как-то мне сообщила, что никогда не принимала ванну, за исключением одного раза, когда бежала за улетевшей шляпой и угодила в реку. Уверена, для нее нежиться в воде так же предосудительно, как трястись в танце или под пальцами врача.

Джейсон нахмурился.

— При чем здесь пальцы врача?

— Миссис Брук призналась, что несколько раз обращалась за помощью к доктору Леффертсу, чтобы тот избавил ее от удушения матки[58], — объяснила Эмили. — Этот род недуга часто поражает женщин, вынужденных соблюдать целомудрие — монахинь, вдов или заключенных.

— Но миссис Брук к ним не относится!

— Она заключенная, поскольку не может отлучиться из дома, с тех пор как ее мужа парализовало; она почти монахиня, раз постоянно призывает Бога и всех святых сжалиться наконец над калекой; а вдова она потому, что лежачий больной вряд ли способен выполнять супружеский долг.

Давая возможность Джейсону в полной мере оценить мученичество Бекки Брук, Эмили выдержала паузу.

Но оценил Джейсон совсем другое: во-первых, тройную метафору, во-вторых, способность Эмили к взвешенному анализу, а в-третьих, интерес девушки к интимной жизни их экономки.

Эмили продолжила невозмутимым тоном:

— Леффертс сделал массаж половых органов миссис Брук с помощью двух пальцев, предварительно смазанных маслом белой лилии и шафрана, пока несчастная женщина не почувствовала «воспламенение всех чувств», воспоминание о котором впоследствии помогало ей избавиться от неприятностей, которые очень часто приводят к хронической истерии.

Джейсон смотрел на Эмили с недоумением, спрашивая себя, с помощью каких хитроумных маневров удалось ей вырвать подобное признание у миссис Брук, скромной, стыдливой и боящейся любых излияний чувств до такой степени, что даже в святочную неделю она сидела, запершись дома, из опасения, что, выйди она в город, ей пришлось бы выносить — и возвращать — поцелуи, которые хотя и приличествуют случаю, однако не становятся от этого менее неприглядными; не считая еще и того, что ей просто отвратительно прикосновение к ее лицу чьих-то влажных губ.

— Бедный, бедный доктор Леффертс! — вздохнула Эмили, изображая сочувствие, которого на самом деле не испытывала (в действительности ее черные блестящие глазки загорались, стоило ей представить рьяного лекаря, старавшегося вызвать оргазм, да желательно посильнее, у стареющей женщины с головой, напичканной мыслями одна мрачнее другой). — Из медицинских процедур эта для него наиболее неприятна, — продолжила она, — и еще вскрытие фурункулов. Доктор делает все возможное, чтобы перекинуть эту работенку на акушерок, однако некоторые пациентки, страдающие удушением матки, могут довериться только сноровке пальцев Леффертса, который делает массаж с необычайной деликатностью и вместе с тем результативно. Уж больно ответственное это дело — худо исполненное, оно может привести к осложнениям: лихорадке, желтухе, ужасным спазмам, приступам безумия, эпилепсии, повлечь за собой страшное исхудание и в некоторых случаях вызвать паралич.