Но самой большой удачей Джейсона было то, что он записал Эмили в Чиппенхэмский колледж для девочек. Под помпезным названием скрывался довольно дрянной пансион, руководимый миссис Эммой Уолфрейт, собравшей несколько десятков бледных юных созданий под крышей малоприспособленного под жилье здания с анфиладой огромных залов, прежних приемных — их просто невозможно было натопить, — с которыми соседствовали крохотные клетушки, где добрый человек не рискнул бы разместить и кроликов.
Эта архитектурная особенность заведения сводилась к тому, что наказанные пансионерки помещались в гигантские приемные, где заслуженная кара воплощалась главным образом в трясучке от холода, в то время как прилежные ученицы вместе с их учителями довольствовались теплыми, но крайне тесными и душными каморками.
Не склонная обзаводиться воспитанницей, над происхождением которой стараниями самого сурового авторитета в городе, то бишь констебля Тредуэлла, витал дух сомнения, чтобы не сказать больше, и которая среди сорока двух бесцветных чад пансиона выглядела бы так же, как черный дрозд в клетке с белыми канарейками, миссис Уолфрейт решила сразу же отказать в приеме слишком смуглой Эмили под предлогом, что ее заведение уже переполнено.
Джейсон и не упирался: вместо того чтобы грудью встать на защиту приемной дочери, он прибегнул к ловкой тактике (какие неиссякаемые ресурсы хитрости таит в себе сам факт отцовства!), якобы отстаивая интересы Чиппенхэмского колледжа для девочек. Во всех сколько-нибудь значимых городках Восточного Йоркшира он организовал сбор пожертвований в пользу современных пансионов наподобие того, что возглавляла миссис Уолфрейт, которые обещали обеспечить девочкам самое передовое воспитание и образование с преимущественным преподаванием основ различных наук и иностранных языков вместо традиционного обучения шитью, рисованию, пению и игре на фортепиано.
Деньги, собранные Джейсоном, стали своеобразным «школьным приданым» Эмили.
И тогда двери Чиппенхэмского колледжа для девочек распахнулись перед Эмили во всю ширь; отныне — хотя она и была дочерью несчастных ирландских фермеров — так называемая маленькая мисс О’Каррик могла вести себя как юная богатая наследница, чье имя однажды будет высечено на памятной доске благотворителей пансиона.
Больше никто не позволил себе ни малейшего замечания по поводу ее волос, глаз, чей блеск и чернота напоминали антрацит, или подозрительно темного цвета лица.
В архивах заведения миссис Уолфрейт даже сохранились (по крайней мере, до пожара, уничтожившего его августовской ночью 1916 года, когда в дом попала бомба, сброшенная цеппелином) воспоминания некой Роз Хенли, воспитанницы с белокурыми волосами и анемичным личиком, наладившей производство косметического средства на базе сливок и красно-коричневых чернил, которыми учителя обычно правят задания школьников; так вот, упомянутая Роз изрядно обогатилась, умащивая этим продуктом лица своих подруг по Чиппенхэмскому колледжу, поток которых возрастал с каждым днем и которые стремились обрести тот же цвет кожи, что у Эмили.
В итоге, когда Джейсон обращал взгляд в прошлое и вспоминал, сколько препятствий ему пришлось преодолеть, чтобы позволить расцвести второй жизни Эмили, той, что началась после снегопада в Вундед-Ни, он испытывал чувство удовлетворения.
Второй девочке, выжившей в этой бойне, по имени Зинткала Нуни, затем Маргарет, которую американская пресса продолжала упорно называть Потерянной Птицей, повезло гораздо меньше.
После многих лет надругательств со стороны удочерившего ее генерала (многие говорили о сексуальном насилии) Потерянная Птица чахла в интернате для индейцев возле Портленда, в штате Орегон, где большую часть времени проводила, подвергаясь наказаниям: ее лишали пищи, плевали ей в лицо, били, закрывали в карцере, где ее кусали крысы.
Джейсон узнал обо всем этом от Кристабель Панкхерст, а та, в свою очередь, — от Клары Колби, супруги (ныне разведенной) генерала, которая тоже стала активным борцом за женские права.
— Все будет хорошо, я буду очень нежным.
— Нежным?
Эмили с недоумением посмотрела на него, нахмурив брови, поскольку успела забыть о том, что пришло в голову одновременно обоим, едва они переступили порог ее комнаты.
— В постели, я имею в виду, — уточнил Джейсон.
Никогда он не сможет дать ей столько сладострастия, сколько давал Флоранс, которой он привязывал руки к спинке кровати, чтобы она могла одновременно насладиться освобождением и от «цепей», и от ласк, которые он щедро ей расточал.
До чего же упоительно было чувствовать, как сотрясается ее тело, выгибаясь дугой, чтобы затем слиться с ним в миг наивысшего торжества любви…
Зная каждый этап действа, которого Джейсон всегда строго придерживался, Флоранс подгадывала момент окончательного освобождения от «пут» как раз в то мгновение, когда он возносил ее к вершинам блаженства, и крик, вырывавшийся из ее груди, был не только гимном свободе — он также был признанием в готовности отдаться любовному экстазу, который захватывал ее целиком.
Но на деле «очень нежной» оказалась Эмили, так как она первая сделала шаг к их близости.
