Ангелы падали - [3]

Собственные слезы потрясли его, как оргазм. Больше оргазма! — он вынырнул из них сухим и разбитым, бездушный, беззвучный монстр, щерящий небу жабры со дна своей комнаты на двенадцатом этаже, будь она, будь она, будь она проклята!

«И в это время зазвонил телефон».

Он прожил безумно интересный период жизни, поочередно снабжая анашу любовью, а любовь — анашой. Одно подстегивало другое. Ничто не заставляло выбирать. Так уже было однажды, и очнулся он на крашеной лавчонке, прячущим под нею бутылку дешевого вина, с прокисшей физиономией алкаша и неудачника. Он думал, что пропил любовь тогда. Оказывается, ее надо еще и выкуривать.

«Мне неважны мотивы ее поступков, совершенно безразличны

варианты ее настоящей, доподлинной, где–и–теперь жизни… Слова

имеют цену и смысл — ее и мои слова» — все прочее не существует».

С тоскою выяснив во тьме, что дома вокруг — всего лишь обладающие определенным объемом коробки, расставленные вкривь и вкось, и вот из одной коробки в другую не добралась, да вряд ли и собиралась…

— Ну что, дружок, полетели?

…шагнул в окно. Мир выключился, включился и работал

дальше уже без него.

БЛУД

Вечная весна в одиночной камере…

Егор Летов

* * *

«Обману, обману, разгорится!»

Ты уже закрывала глаза…

Кто теперь я? Соломенный рыцарь,

А соломы жалеть вам нельзя.

Обмани — поделом я наказан.

Но воды припаси — быть беде!..

Лучше — так, чем за тридевять сказок

Головешкою тлеть по тебе.

* * *

Неплохо для начала, да?

Есть выпивка и есть еда,

Холодный пол — и потолок,

Немножко яду между ног,

И — музыка! И не забыть,

Кого успела полюбить

На миг — и на закате дня

Оставить каплю для меня…

* * *

А много ли надо

Захлопнуть капкан?

Стакан лимонада

Да крови стакан.

Сливаются губы,

И мы — заодно

Поспешно и грубо

Ложимся на дно.

* * *

Ты пришла сюда не для этого,

Но легла со мною в кровать.

Мы поставим Егора Летова,

Чтобы легче было вставать.

И в рубашке моей, наброшенной

Ненадолго и не навсегда,

Ты казнишься, такая хорошая,

Что пожаловала сюда.

Мне–то что, я уж весь — завязанный,

Я добился уже своего…

Ну, рассказывай же, рассказывай,

Почему ты так любишь его!

* * *

Она вертелась, будто лиса,

И верила — это свято!

И мы орали, и небеса

Лаяли, как лисята.

И вот, опутаны тишиной,

Не издаем ни звука —

Ни я, ни лежащая рядом со мной

Холодная, мокрая сука…

* * *

Отпущен тобою на волю, я говорю: «Прости,

Ты меня и не держала», — и вылетаю в окно.

Не за что зацепиться. Нечего сжать в горсти.

Разбит золотой денечек, и в сахарнице темно.

Внизу оживают люди, слышатся голоса,

Краски приобретают, каждая — наготу…

Вокруг воздушных развалин растут ледяные леса:

«Сюда бы крупицу соли!» Но я уже за версту.

* * *

Отраженный окном ее, темным и голым,

Я качался, покуда в землю не врос,

И весенняя слякоть — вода с ментолом —

Объяла меня до корней волос.

И дрожали мои отражения в лужах,

Разбиваясь на полночи тысячу раз,

И тогда я впервые почувствовал ужас

Существования Здесь и Сейчас.

* * *

Я шел, кипя сатирами,

Шарахаясь толпы.

Мне были конвоирами

Фонарные столбы.

И каждый смотрит шельмою,

И каждый — как жених.

Повиснуть бы на шее мне

У одного из них.

* * *

Живи со слякотью внутри,

Живи со сквозняком.

Оставив тапки у двери,

Валяйся босиком.

Танцуй у зеркала — танцуй,

Как Шива в пиджаке!

Ее последний поцелуй —

Холодным по щеке.

* * *

Я себя называю на «ты»,

Поучаю себя свысока.

На пороге своей темноты

Я себя называю на «ты».

Стены комнаты странно пусты…

Исподлобья, из–под потолка

Я себя называю на «ты»,

Поучаю себя свысока.

АЗ ЕСМЬ ПОНЕДЕЛЬНИК И СМЕРТЬ

Все идет в одно место…

Екклезиаст

Что же нас тревожило все это время? Воспоминания, ах да, воспоминания… О женщинах, которых ты не любишь. О женщинах, с которыми ты спишь.

Оставляй по себе только светлую память. Зачем тебе нужно, чтобы тебя проклинали? Лги вовремя или не лги совсем. Не строй планов. «Сейчас я люблю тебя», — наибольшее, что ты можешь сказать, неважно — лжешь ты или говоришь правду.

«Все лучшее — детям», сказала она и легла головой на мой голый живот. Мы так и уснули, кажется…

И ночь погрязла в нас.

Отяжелел кузнечик, и рассыпался миндаль, прялка треснула надвое, высохла трава у колодца. Мой рот переполнен люцерной и каперсом, мои штаны мокры от восторга: новая ночь пришла ко мне, раскатилась яичком по блюдечку — Пасха!

Священнослужитель дрожит на экране сотнями строк и дрожащим тенором пересказывает какой–то святой, иссушающе знойный мираж. Диакон, диакон, зачем ты поправляешь очки? Дело ли верующих — заботиться о своих стеклах? В такую ночь…

Когда я спал с нелюбимыми женщинами, я думал, что счастье — это спать с любимой женщиной. Какой же я был романтик. Какой счастливчик. Беззаботный приятель беззаботных мужей.

Господи Боже мой, и мы порой занимаемся любовью. Но не спим вместе никогда. Кто–то кому–то не доверяет из нас, наверное. «Я засну, а ты ножом раздвинешь мне зубы и плюнешь в рот». Я не выходил на кухню за сигаретами, завернувшись в простыню — а мне говорят про Туринскую плащаницу! С присохшей каплей свежей… крови.

Свежая кровь плохо вяжется с трупными пятнами, а, диакон? С трупными пятками… Струпьями… Худые пятки галилейского подкидыша… Лобковая вошь — чем она хуже тернового венца?

Но кто примерит ЭТУ корону?