Ангелы Опустошения - [127]
Одного взгляда на официальных лиц в Американском Консульстве куда мы пошли из-за нудной бумажной волокиты было достаточно чтобы понять что именно не так с американской «дипломатией» по всему Феллахскому миру – чопорные официозные квадраты с презрением даже к своим собственным американцам которые случайно не носят галстуков, как будто галстук или то что он собою выражает значил хоть что-нибудь для голодных берберов приезжавших каждое субботнее утро в Танжер на покорных осликах, как Христос, везя корзины жалких фруктов или фиников, и возвращавшихся в сумерках к силуэтам вокруг плацев у подножия холмов у железной дороги. Железная дорога где до сих пор бродили босоногие пророки и по пути обучали Корану детишек. Почему американский консул даже не зашел в тот зальчик к сорванцам где сидел и курил Мухаммед Майе? или не присел на корточки за пустующими зданиями вместе со стариками-арабами разговаривавшими руками? или хоть что-нибудь? Вместо этого одни личные лимузины, рестораны отелей, банкеты в пригородах, бесконечное липовое неприятие во имя «демократии» всего что суть мозг и соль каждой земли.
Мальчишки-нищие спали уронив головы на столы пока Мухаммед Майе передавал трубку за трубкой крепкий киф и гашиш, объясняя свой город. Он показал в окно вдоль парапета:
– Море раньше было вот здесь. – Словно старое воспоминанье о потопе еще держится у врат потопа.
Цирк был фантастической североафриканской мешаниной феноменально проворных акробатов, таинственных глотателей огня из Индии, белых голубок восходивших по серебряным лесенкам, чокнутых комедиантов которых мы не поняли и велосипедистов которых Эд Салливен никогда не видал а увидать должен. Это было как «Марио и волшебник»,[177] ночь терзаний и аплодисментов закончившаяся зловещими волшебниками которые никому не понравились.
58
Деньги мои пришли и пора было ехать но тут бедняга Ирвин в полночь зовет меня из садика.
– Спускайся Джек-Ки, тут в комнате у Быка целая куча хипстеров и чувих из Парижа.
И совсем как в Нью-Йорке или Фриско или где бы там ни было вот все они тут ссутулились в марихуанном дыму, разговаривая, четкие девчонки с длинными тонкими ногами в брючках, мужчины с козлиными бородками, одна невероятная тощища после всего а ведь в то время (1957) еще даже официально не началось под названием «Бит-поколения». Подумать только что я так много общего с этим имел, к тому же, по сути, в тот самый момент рукопись «Дороги» набирали для неминуемой публикации а меня уже тошнило от всего этого. Нет ничего более нудного чем «четкость» (не Ирвинова отстраненность, или Быка, или Саймона, которая суть естественное спокойствие) но рисовочная, на самом деле тайно негнущаяся незаинтересованность скрывающая собой тот факт что этот персонаж не способен сообщить ничего ни сильного ни интересного, некая социологическая отстраненность которая вскоре станет на некоторое время пунктиком для массы молодежи среднего класса. В ней даже есть какая-то оскорбительность, вероятно непреднамеренная, как когда я сказал парижской девчонке только что как она сказала навестившей Персидского шаха ради Тигриной охоты:
– Так вы сами-то тигра застрелили? – та одарила меня холодным взглядом так словно я только что попытался поцеловать ее у окна Театральной Школы. Или попытался поймать Охотницу. Или чего-то еще. Мне же оставалось только сидеть на краю постели в отчаянье как Лазарь слушая их ужасные «типа» и «типа ты знаешь» и «ух безумно» и «ништяк, чувак» «полная чума» – Все это готово было прорасти по всей Америке аж до самого уровня старших классов и приписываться частично моих рук делу! Ирвин же не обращал на все это никакого внимания и хотел знать лишь одно о чем они все равно думают.
Растянувшись на постели лежал как будто откинулся навеки Джо Портмен сын известного писателя-путешественника который сказал мне
– Я слышал ты едешь в Европу. Как по части поехать со мной Пакетботом? На этой неделе купим билеты.
– Ладно.
Между тем какой-то парижский джазмен объяснял что Чарли Паркер недостаточно дисциплинирован, что джазу нужны европейские классические образцы чтобы придать ему глубины, после чего я и отправился наверх насвистывая «Очистки», «О Привав» и «Меня вставляет».[178]
59
После одного долгого похода вдоль полосы прибоя наверх в берберские предгорья, где я увидел сам Могреб, я наконец уложил вещи и взял себе билет. Могреб – арабское название страны. Французы называют ее La Marocaine. Ее название мне сообщил малыш – чистильщик обуви на пляже выплюнув его и одарив меня яростным взглядом попытавшись затем продать мне грязные картинки а после этого рванув играть в футбол на песке пляжа. Кое-кто из его корешей постарше сказали что не могут достать мне ни одной из молодых девчонок на пляже поскольку те ненавидят «Христиан». А не желаю ли я мальчика? Мы с маленьким чистильщиком наблюдали как один американский гомик сердито рвал эти порнографические открытки и пускал клочки по ветру спеша с пляжа прочь, плача.
Бедный старый Хаббард лежал в постели когда я уезжал и в натуре выглядел печально когда схватил меня за руку и сказал:
Джек Керуак дал голос целому поколению в литературе, за свою короткую жизнь успел написать около 20 книг прозы и поэзии и стать самым известным и противоречивым автором своего времени. Одни клеймили его как ниспровергателя устоев, другие считали классиком современной культуры, но по его книгам учились писать все битники и хипстеры – писать не что знаешь, а что видишь, свято веря, что мир сам раскроет свою природу. Именно роман «В дороге» принес Керуаку всемирную славу и стал классикой американской литературы.
"Бродяги Дхармы" – праздник глухих уголков, буддизма и сан-францисского поэтического возрождения, этап истории духовных поисков поколения, верившего в доброту и смирение, мудрость и экстаз.
После «Биг Сура» Керуак возвращается в Нью-Йорк. Растет количество выпитого, а депрессия продолжает набирать свои обороты. В 1965 Керуак летит в Париж, чтобы разузнать что-нибудь о своих предках. В результате этой поездки был написан роман «Сатори в Париже». Здесь уже нет ни разбитого поколения, ни революционных идей, а только скитания одинокого человека, слабо надеющегося обрести свое сатори.Сатори (яп.) - в медитативной практике дзен — внутреннее персональное переживание опыта постижения истинной природы (человека) через достижение «состояния одной мысли».
Еще при жизни Керуака провозгласили «королем битников», но он неизменно отказывался от этого титула. Все его творчество, послужившее катализатором контркультуры, пронизано желанием вырваться на свободу из общественных шаблонов, найти в жизни смысл. Поиски эти приводили к тому, что он то испытывал свой организм и психику на износ, то принимался осваивать духовные учения, в первую очередь буддизм, то путешествовал по стране и миру. Единственный в его литературном наследии сборник малой прозы «Одинокий странник» был выпущен после феноменального успеха романа «В дороге», объявленного манифестом поколения, и содержит путевые заметки, изложенные неподражаемым керуаковским стилем.
Роман «На дороге», принесший автору всемирную славу. Внешне простая история путешествий повествователя Сала Парадайза (прототипом которого послужил сам писатель) и его друга Дина Мориарти по американским и мексиканским трассам стала культовой книгой и жизненной моделью для нескольких поколений. Критики сравнивали роман Керуака с Библией и поэмами Гомера. До сих пор «На дороге» неизменно входит во все списки важнейших произведений англоязычных авторов ХХ века.
Еще при жизни Керуака провозгласили «королем битников», но он неизменно отказывался от этого титула. Все его творчество, послужившее катализатором контркультуры, пронизано желанием вырваться на свободу из общественных шаблонов, найти в жизни смысл. Поиски эти приводили к тому, что он то испытывал свой организм и психику на износ, то принимался осваивать духовные учения, в первую очередь буддизм, то путешествовал по стране и миру.Роман «Суета Дулуоза», имеющий подзаголовок «Авантюрное образование 1935–1946», – это последняя книга, опубликованная Керуаком при жизни, и своего рода краеугольный камень всей «Саги о Дулуозе» – автобиографического эпоса, растянувшегося на много романов и десятилетий.
Повести «Акука» и «Солнечные часы» — последние книги, написанные известным литературоведом Владимиром Александровым. В повестях присутствуют три самые сложные вещи, необходимые, по мнению Льва Толстого, художнику: искренность, искренность и искренность…
Любовь слепа — считают люди. Любовь безгранична и бессмертна — считают собаки. Эта история о собаке-поводыре, его любимом человеке, его любимой и их влюблённых детях.
Книга Сергея Зенкина «Листки с электронной стены» — уникальная возможность для читателя поразмышлять о социально-политических событиях 2014—2016 годов, опираясь на опыт ученого-гуманитария. Собранные воедино посты автора, опубликованные в социальной сети Facebook, — это не просто калейдоскоп впечатлений, предположений и аргументов. Это попытка осмысления современности как феномена культуры, предпринятая известным филологом.
Почти всю жизнь, лет, наверное, с четырёх, я придумываю истории и сочиняю сказки. Просто так, для себя. Некоторые рассказываю, и они вдруг оказываются интересными для кого-то, кроме меня. Раз такое дело, пусть будет книжка. Сборник историй, что появились в моей лохматой голове за последние десять с небольшим лет. Возможно, какая-нибудь сказка написана не только для меня, но и для тебя…
Не люблю расставаться. Я придумываю людей, города, миры, и они становятся родными, не хочется покидать их, ставить последнюю точку. Пристально всматриваюсь в своих героев, в тот мир, где они живут, выстраиваю сюжет. Будто сами собою, находятся нужные слова. История оживает, и ей уже тесно на одной-двух страницах, в жёстких рамках короткого рассказа. Так появляются другие, долгие сказки. Сказки, которые я пишу для себя и, может быть, для тебя…
Многие задаются вопросом: ради чего они живут? Хотят найти своё место в жизни. Главный герой книги тоже размышляет над этим, но не принимает никаких действий, чтобы хоть как-то сдвинуться в сторону своего счастья. Пока не встречает человека, который не стесняется говорить и делать то, что у него на душе. Человека, который ищет себя настоящего. Пойдёт ли герой за своим новым другом в мире, заполненном ненужными вещами, бесполезными занятиями и бессмысленной работой?
Роман Стефана Цвейга «Кристина Хофленер» (1929) первоначально назывался «Хмель преображения». Это история скромной девушки, которая стоит за конторкой на почте в австрийской глуши. Кристина давно смирилась с убогой нищенской жизнью, с повседневной рутиной. Кажется, ей вечно предстоит штемпелевать конверты. Но неожиданно она – впервые в жизни – получает телеграмму: «С радостью ждем тебя…». И вот благодаря заокеанской тетушке-фее Кристина отправляется на роскошный швейцарский курорт.Кажется, что перед нами сказка об австрийской Золушке.
Один из лучших психологических романов Франсуазы Саган. Его основные темы – любовь, самопожертвование, эгоизм – характерны для творчества писательницы в целом.Героиня романа Натали жертвует всем ради любви, но способен ли ее избранник оценить этот порыв?.. Ведь влюбленные живут по своим законам. И подчас совершают ошибки, зная, что за них придется платить. Противостоять любви никто не может, а если и пытается, то обрекает себя на тяжкие муки.
Сергей Довлатов — один из самых популярных и читаемых русских писателей конца XX — начала XXI века. Его повести, рассказы, записные книжки переведены на множество языков, экранизированы, изучаются в школе и вузах. Удивительно смешная и одновременно пронзительно-печальная проза Довлатова давно стала классикой и роднит писателя с такими мастерами трагикомической прозы, как А. Чехов, Тэффи, А. Аверченко, М. Зощенко. Настоящее издание включает в себя ранние и поздние произведения, рассказы разных лет, сентиментальный детектив и тексты из задуманных, но так и не осуществленных книг.
Роман знаменитого японского писателя Юкио Мисимы (1925–1970) «Исповедь маски», прославивший двадцатичетырехлетнего автора и принесший ему мировую известность, во многом автобиографичен. Ключевая тема этого знаменитого произведения – тема смерти, в которой герой повествования видит «подлинную цель жизни». Мисима скрупулезно исследует собственное душевное устройство, добираясь до самой сути своего «я»… Перевод с японского Г. Чхартишвили (Б. Акунина).