Ангелы Опустошения - [112]
– Энжи, я никогда не представлял себе какая ты превосходная женщина. Простишь ли ты меня когда-нибудь за все плохое что я сделал вроде того когда меня по многу дней не бывало дома, и те деньги что я проиграл, те несколько жалких долларов что я мог бы потратить на тебя с какой-нибудь глупой шляпкой? —
– Да, Эмиль, но ты всегда давал нам хозяйственные деньги на еду и за квартиру.
– Да, но я проиграл гораздо больше на скачках и в карты и деньги что я отдавал просто так целой куче бичей – Ах! – Но теперь когда я умираю наверное, и вот ты работаешь на обувной фабрике, и Джеки вот тут обо мне позаботится, а я этого не стою, теперь я понимаю что потерял – все эти годы —
Как-то ночью он сказал что хотел бы покушать настоящей старой доброй китайской еды поэтому Мемер дала мне пять долларов и заставила проехать на метро всю дорогу с Озон-парка аж до самого Чайнатауна в Нью-Йорке купить китайской еды в коробках и привезти обратно. Па съел все до кусочка но его вырвало (рак печени).
Когда его хоронили она настояла на дорогом гробе, что меня так дьявольски разозлило, но дело не только в этом, хоть я на этот счет и не злился, она заставила перевезти его старое милое тело в Нью-Хэмпшир чтоб отпеть и похоронить его там рядом с его первым сыном, Жераром, моим святым братом, поэтому теперь, когда грохочет гром над Мехико где я пишу это, они до сих пор там, бок о бок, 35 и 15 лет как уже в земле, но я ни разу не приезжал на могилы зная что там лежат не Папа Эмиль или Жерар на самом деле, а только навоз. Ибо если душа не может вырваться из тела отдайте мир Мао Цзэдуну.
41
Я-то знаю лучше – Бог должен быть личным Богом потому что я знал множество того чего в текстах не было. По сути когда я поступил в Коламбию нас там пытались учить только Марксизму, но мне было до ноги. Я пропускал занятия и отсиживался у себя в комнате и спал в объятьях Господа. (Это то что диалектические материалисты называют «херувимскими наклонностями» или психиатры называют «шизоидными наклонностями».) Спросите у моего отца и моего брата в их могилах о наклонностях.
Я вижу как они склоняются к золотой вечности, где все восстановлено навеки, где на самом деле все что ты любил сведено целиком в Одну Сущность – в Единственную.
Теперь в канун Рождества мы все сидели потягивая мартини перед ТВ. Бедный маленький славный Дэви серый котик ходивший раньше за мной следом в леса Северной Каролины когда я с собаками удалялся туда медитировать, бывало значит прятавшийся у меня над головой на дереве, иногда сбрасывал вниз веточку или листик чтоб я его заметил, теперь стал ободранным кошаком ударился в загулы и потасовки а однажды его даже ужалила змея. Я пытался посадить его к себе на колени но он больше уже не помнил. (На самом деле мой зять все время вышвыривал его за дверь.) Старый Боб пес обычно водивший меня через леса полночными тропами, почему-то сияя белым, он теперь уже умер. Я думаю Дэви скучал по нему.
Я вытащил альбомчик и набросал Ма как она дремлет в кресле на полночной мессе из Нью-Йорка. Когда потом я показал рисунок одной подруге в Нью-Йорке та сказала что она выглядит очень средневеково – сильные руки, суровое спящее лицо, отдохновение в вере.
Однажды я притащил домой пятерых торчков в Мехико которые продавали мне дурь но все они оказались ворами, украли у меня мой скаутский нож, фонарик, «мурин» и «ноксиму»[148] пока я стоял спиной, хоть я и заметил но не сказал ничего. В одном месте их вожак стоял у меня за спиной, а я сидел, с добрых полминуты молчания, и за это время как мне пришло в голову он вероятно собирался ударить меня моим же ножом чтоб они смогли обыскать всю квартиру в свое удовольствие ища мои спрятанные деньги. Я даже не испугался, я просто сидел там наплевав, торча. Когда воры наконец ушли на рассвете один все хотел чтоб я отдал ему дождевик за 50 долларов, я сказал «Non» четко, наверняка, окончательно, добавив что мама меня убьет: «Mi madre, пух!» жестом показав удар в собственную челюсть – На что странный вожак сказал по-английски: «Значит ты чего-то действительно боишься».
На веранде дома стояло мое старое бюро с откидной крышкой где хранились все неопубликованные рукописи и тахта на которой я спал. Сидеть за старым бюро и смотреть было грустно. Вся работа что я сделал за ним, четыре романа и бессчетные сны и стихи и заметки. За ним я вдруг понял что работал так же прилежно как и любой другой человек на свете поэтому за что я себя упрекаю, наедине с собой или иначе? Святой Павел писал (Кор. 8: 10): «Для того я и пишу все эти послания заочно, чтобы на деле лично не употреблять строгости по власти, данной мне Господом к созиданию, а не к расстройству вашему».[149]
Когда я уезжал, после того как Ма приготовила громадный вкуснейший обед с индейкой на Новый год, я сказал ей что вернусь Осенью перевезти ее в собственный маленький домик, прикидывая что заработаю как раз достаточно на книжке которую только что приняли. Она сказала
– Oui Жан, мне и впрямь хочется свой махонький домик, – чуть не плача, и я поцеловал ее на прощанье. – Не давай этим бродягам в Нью-Йорке себя ни во что втянуть, – добавила она, поскольку была убеждена что Ирвин Гарден задался целью меня доконать, как почему-то предсказал мой отец, сказав: «Энжи, скажи Джеку что Ирвин Гарден постарается однажды его погубить, и этот Хаббард тоже – Жюльен-то еще ничего – Но Гарден и Хаббард погубят его». И было жутко не обращать внимания поскольку он произнес это перед самой смертью, тихим пророческим голосом, так словно я был каким-то важным святым Павлом или даже самим Иисусом с предопределенными Иудами и недругами в Царствии Небесном. – Держись от них подальше! Держись за свою подружку которая прислала тебе сигары! – закричала Ма имея в виду коробку сигар которые мне на Рождество прислала Рут Валер. – Они
