Ангелы не падают - [25]

— Если бы вы сказали мне раньше…

— Не бывает никаких «если бы», Нил. Есть только то, что есть, и другого не дано.

— Как думаешь, он когда-нибудь простит меня?

— Не думай об этом.

После этого мама уговорила меня пойти на празднование Рождества. Это было традицией в цирке, ведь здесь все считались одной семьей и на Рождество всегда собирались за большим столом.

Участники труппы во главе со стариком Фергюсоном жали мне руку, хлопали по плечу, не скрывали искренней радости. Даже поднимали за меня бокалы, ведь я единственный за всю историю этого цирка, кому удалось взлететь так высоко. Только отец сидел хмурый и даже не смотрел в мою сторону. Вскоре я решил не портить ему праздник и ушел.

У выхода я снова столкнулся с воздушным гимнастом Микки. Он был не вполне трезв и поэтому особенно агрессивен.

— Ну что, приехал из своего Нью-Йорка и трахнул мою сестру? — сразу выпалил он и хотел толкнуть меня в плечо.

— Отвали, Микки! — отмахнулся я.

— Да кто ты такой вообще, что все вокруг тебя скачут!

— Никто не скачет! Остынь, расслабься!

— Думаешь, стал лучше всех нас, да? Мы теперь для тебя пустое место? — он резко сменил тему. — Думаешь, можешь просто так трахать мою сестру? Воспользовался ей, как будто…

— Я что должен на ней жениться теперь? — грубо прервал я его пьяный бред.

— Заткнись, Гэллахар! — прошипел он, стискивая зубы. — Не смей оскорблять мою сестру и меня!

— Да больше, чем ты сам, уже никто не оскорбит!

Он прыгал с одного на другое, как часто бывает, когда человек пьян и зол. Мысли путались у него в голове, выливаясь в несвязные слова. Я не хотел обижать его, но Микки несло все дальше.

— Да знают все, как это делается там в Нью-Йорке! — фыркнул он. — Все эти долбанные шоу… Все вы там педики! Дал, кому надо, и готово! Никто не смотрит на талант и на способности. Всё через постель с продюсером, да ведь, Гэллахар? Иначе как же сын клоунов пролез дальше, чем гимнасты! Черта с два у тебя таланта больше!

Микки рассмеялся очень мерзко. Он настойчиво на что-то намекал. На что-то, что ему, конечно, было известно наверняка. Сидя в этом засаленном цирке, можно, безусловно, взрастить в себе эксперта по бродвейским шоу. На самом деле, все было просто. Микки и Лейла всегда были довольны. Им по праву рождения было приготовлено сверкающее место под куполом. Им необязательно для этого было после каждой тренировки съедать себя самокритикой. В нашем маленьком цирке они с подросткового возраста уже были наверху. Им некуда было стремиться. Мне же приходилось карабкаться на каждую ступеньку. Я всегда был позади. Даже не плелся в хвосте — был выброшен из строя. Я всегда был недоволен собой. Всегда смотрел вверх, в то время как они смотрели на меня сверху вниз. Но я не стал объяснять все это Микки.

— Знаешь в чем дело, — сказал ему я, — В том, что ты в паршивой форме. Твои сальто не дотянуты, прыжки тяжелые, прогибы, как у девочек в плохом стриптизе. Ты боишься, локти напряжены. Правда в том, Микки, что с такими показателями тебя бы даже в массовку не взяли в большие шоу, будь ты хоть трижды педиком!

Я оттолкнул его, чтобы пройти. Он разозлился, подошел сзади.

— Ты паршивый ублюдок, Гэллахар, — процедил Микки сквозь зубы, занося кулак.

Он был пьян и двигался не так быстро, как ему казалось. Я вырубил его ударом в челюсть. В тот же вечер я вернулся в Нью-Йорк.

Энджи ждала меня. Она сказала, что никуда не выходила и очень волновалась. Я огляделся — в квартире все было точно так же, как я оставил. Ни одной чашки из-под кофе не стояло не на своем месте. Ни одной грязной вилки в раковине. Ни одной книги не сдвинуто. Даже складки на покрывале кровати, кажется, остались неизменны. Энджи все спрашивала, как у меня дела и что произошло. Я оставался молчаливым и погруженным глубоко на дно своих мыслей. Худшее Рождество трудно себе представить. Два дня Энджи ловила мои настроения и оставалась молчаливой. На третий день я проснулся, открыл глаза: она сидела передо мной, на прикроватной тумбочке стоял кофе от Рона.

— Ты разбит из-за ссоры с отцом, — тихо произнесла Эндж, склонив голову на бок.

— Что? — я тер глаза и шею, просыпаясь. — С чего ты взяла? То есть, откуда ты знаешь?

— Твой отец болен, да?

— Черт! Откуда ты знаешь?

— Ты забыл, кто я такая, — она улыбнулась. — И не выражайся так, пожалуйста, при мне.

Я не мог предположить, как Энджи догадалась обо всем. Она никогда никуда не лезла. Никогда ни о чем не спрашивала. Мы не откровенничали ни о моей семье, ни о детстве. И вдруг такое заявление. Но в этом была вся Энджи Сапковски — только я начинал привыкать к ее странностям, она выкидывала что-то новенькое. Когда я смирился с ее танцами на парапетах крыш высотных домов, она начала пропадать по ночам. Я переживал, искал ее, звонил. Она успокаивала. Она ходила в приюты для бездомных или к страдающим детям в больницу — пела им колыбельные, чтобы те спокойно спали. Я проверял несколько раз — это было чистой правдой. Энджи не способна была врать. И к этому я привык, хотя меня беспокоило, что она не высыпается. Но то, что сделала для меня Энджи, узнав каким-то образом об отце, навсегда перевернуло мою жизнь.