Ангелоиды сумерек - [86]

А когда подняла… И улыбнулась ещё шире, показав заодно точёный носик и большой, как у лягушонка, рот…

Про такие очи говорят – живой изумруд. Такие называют – зелёное море. В таких можно заблудиться, как в нетронутой людьми тайге.

– Отец. Мама. Брат. Аси. Сэлви, – произнёс хрипловатый голосок.

Она сама себя назвала: никто из нас не требовался ей для наречения истинного имени.

– Сестра моя Сильвана, – тихо и взволнованно проговорил мой сын.

Вульфрин протянул руки к сестре, но она испугалась и отступила к дереву-матке. На сей раз оно впустило ее без малейшего звука – такое ощущение, что тело моего ребёнка растеклось по коре и проникло во все поры.

А мы вздохнули – и отправились по своим делам. Мужчины в одну сторону, женщины в другую: привилегией всласть бездельничать обладали только я и Хельм.

– Это юный Волчонок на себя девицу выманил, – сказал он.

– Но как раз когда появился отец, – возразил сам Вульфрин. – Может быть, просто совпало, не знаю.

– И как она тебе показалась? – спросил я.

– Такая же, как моя мач… её матушка Абсаль, – он пожал плечами. – Разумеется, гармоничное соединение зоологии с биологией. Естественно, скороспелость – но об этом, как и об интеллекте, можно судить лишь интуитивно и отчасти – по внешнему виду. Яблоня приносит свой первый плод в три года, а живёт при хорошем уходе столько же, сколько человек при плохом.

Это он подхватил слова Абсаль, какими она описывала саму себя, подумал я.

– Наследование информации на уровне генов – и то от матери, – продолжал он.

– И Великого Подсолнуха, – добавил Хельм. – Он ведёт себя не очень предсказуемо, заметил, Анди? Хотя ни один чёрт не скажет, какими сведениями он поделился с ребёнком.

– Надеялся, что вы заметите в этом древесном лягушонке хоть что-то от меня, – я пожал плечами. – Все прочие сумры как сумры – прямое продолжение человечества. Один я уникален, непредсказуем и, по всей видимости, так же размножаюсь. Единственный искусственный самоцвет в постоянной игре естественных.

– Игре – это потому что сумры постоянно меняют символы своей идентификации? – спросил Хельм и даже не запнулся на трудном слове.

Я самую малость, но сокрушался, что застрял на служебной лестнице, и он знал это прекрасно.

– Пап, я почему ты говоришь, что Сэлви – лягушонок? – недовольно спросил Вульфрин. – Она умница, хорошенькая и похожа на нимфу.

– Скорее на эльфа. Как хулиган Пэк у Шекспира, – ответил я. – Хотя никто из них не думал внутри дерева прятаться. Это и вообще другая сказка.

Только вот меня как раз пускали на постой, подумалось мне. И кое-какие из прежних людей и нынешних Сумеречников поселялись внутри деревьев на неопределенное время, объединяя обе сущности, – чтобы ждать.

«Ждать Суда, – произнесло нечто во мне. – Ты думаешь, всё уже прошло и быльём поросло?»

Потом я, всеконечно, извинился перед сыном, сделав упор на то, что Пэк – самый умный в пьесе «Сон в летнюю ночь», потому что дурачит всех прочих. В самом деле, никто из нас не пробовал подключаться в информационному шару напрямую – не дай Бог, мозги закоротит…

И, разумеется, Вульфрин без натуги меня простил и остался с нами. Может быть, он и не успел проникнуться близкородственными чувствами от маковки до самых пят, но тут перед ним маячил природный эксперимент не чета тем лабораторным, что проводились в его учебном заведении.

В общем, он так у нас в доме и застрял. Поскольку там была одна комната, причём небольшая, и промежуток меж дверьми, мы устроили Вульфи у камина рядом с собой. Он и на сени соглашался, но такого мы с женой не допустили. А прибиваться к Бет он не захотел – его мамочка везде существовала на птичьих правах, то есть где застанет работа, там и заночует. На крыле и под крылом, так сказать: это я намекаю, что она отлично выучилась летать, в отличие от нашего общего сына.

Чем он промышлял с утра до вечера?

В основном бродил по московскому лесу, будто раньше не нагулялся. Имею в виду – до своего академического отпуска. Иногда целовался с березками и осинками, собирал свежие и прошлогодние шишки, мерил собой глубину болот и мокроту снега – в общем, вёл себя как амбивалентно, так и стандартно. А когда возвращался под отчий и мачехин кров – как бы ненароком гладил кору одного из мужских деревьев, иногда садился на корень и тихо наигрывал на самодельной дудке «тростниковую», «ивовую» или «глиняную» мелодию, не имеющую ни склада, ни привычного лада, но тем не менее – чарующую. Но на саму поляну не ступал.

А Сильвана с того раза больше не показывалась.

То есть это мы так думали: зондировать мозг обоих детей казалось нам делом неловким и почти постыдным.

В разгар весны мои криптомерии зацвели: лимонно-жёлтая пыльца осыпала крону среднего деревца как пудрой. От неё шишки округлились и потяжелели ещё больше, стали бледнеть и как бы распухать от семян.

Так длилось всё лето – именно тогда я впервые усомнился в том, что знаю моего сына хоть сколько-нибудь.

Как-то меня вызвали, чтобы на месте продемонстрировать эффективность нового лабораторного мутанта. Выращенный из вируса «амброзийной лихорадки», он бурно совокуплялся с любым искусственным веществом, создавая массу своих подобий и вовлекая в круговорот всё бо́льшую массу хлама. Однако стоило элементарно ограничить его стенками из природного материала, чтобы лишить пищи, как он послушно замирал. На океанском дне вирус работать, естественно, не мог: этих глубин достигало своими радиоактивными контейнерами одно человечество.