Ангел зимней войны - [38]

учитель написал в предсмертном письме, — то же самое, что в записочке, которую он вложил в очешник Роозы, когда они убегали в первый раз: «спасибо» — и ничего больше, не могло там быть более ничего.

Привязав лодку, Тиммо решительным шагом отправился к кузнецу, на которого набросился тогда на празднике, и сказал, что хочет извиниться и заказать кое-что, крышку на дровяной ларь, и подробно описал, что ему нужно, из какого железа, какой толщины и формы, под какие болты… Кузнец все записал, и они пожали друг другу руки, предварительно сговорившись насчет цены, и немалой, и о том, что все будет готово через неделю.

Вообще-то он собирался потом к Антти, но раз уже день задался, то он притормозил у дома Роозы и Луукаса, полюбовался новым тамбуром и недавно окрашенными окнами в гостиной и кухне, потом постучался, зашел в дом и прошел коридором на кухню, где сидели старики, несчастные старики, потерявшие сына, Маркку, на Перешейке, и ждавшие двоих других сыновей, тоже солдат. Тиммо тихонько спросил у них, не находили ли они кота, серого такого, без хвоста.

Нет, кота они не видели.

Тиммо сразу заметил возникшее отчуждение, потому что хоть с ним и поздоровались, и налили ему кофе, и Рооза рассказала о Маркку, Луукас говорил мало, не пошутил ни разу и ни о чем не расспрашивал. Поэтому Тиммо, покончив с кофе и пирогом, не ушел, а сидел, сомлев от тепла и понурив голову. В конце концов Луукас встал и вытащил из ящика, в котором Тиммо нашел тогда очки, маленький блокнотик и карандаш, подсел к Тиммо и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Смотри мне в глаза, Тиммо, когда я с тобой разговариваю.

Тиммо взглянул на него. Луукас сказал:

— Давай тогда как обычно. В октябре мне нужно три меры дров, по тридцать сантиметров, березовых. Ни ель, ни сосна — только береза!

Он медленно записал заказ на бумажке и протянул ее Тиммо. Тот взял ее со слезами на глазах, сложил, убрал в карман рубашки и выбежал со словами:

— Я приеду. В октябре. Я приеду!

Он подумывал зайти заодно к тому мужику с болотно-зеленой бородой и стребовать с него долг, но передумал и пошел прямиком к Антти. Магазин не работал, парадная дверь была заперта, зато задняя, ведущая в его комнату, была, как всегда, открыта, поэтому он зашел, улегся на чистое белье и уснул прежде, чем на город опустилась тишина, и спал, и ему не снились ни окаменевшие лица русских, ни лицо стыда, а только лес, который когда-нибудь пойдет под топор или останется жить, непреодолимые гектары леса.

Проснувшись, он плотно поел, поставил крестик в бумажке над кухонным столом, где отмечали завтраки и обеды Тиммо Ватанена, и написал короткую записочку Антти. По дороге к продавцу поросенка он встретил лейтенанта Олли, по-прежнему лейтенанта, но в штатском.

Однако вечный лейтенант прошел мимо, отвернувшись в другую сторону, у него были дела поважнее, чем узнавать какого-то гражданина, которого он, согласно приказу, строго говоря, должен был выставить из города как ненужного свидетеля. Тиммо опешил, потому что он и не мыслил держаться с Олли без должного почтения. И в то же время он теперь чувствовал себя куда более сильным и почти нормальным и смело пошел к бородатому, который поначалу никак не желал расставаться со своими деньгами. Пересчитывал их снова и снова, но потом все же отслюнявил причитающееся со страдальческим видом, словно жертва бессовестного вымогательства.

— Вот спасибо, — сказал Тиммо. — Я знаю, что ты не любишь ходить в должниках.

— Тебе спасибо, — сказал бородатый.

И тогда уже Тиммо сходил и купил порося, отнес его в лодку, привязал к задней скамье и поплыл домой по водному зеркалу, блестевшему ярче, чем накануне, но он греб в сторону дома не для того, чтобы прочитать письмо Суслова, он и так знал, что в нем написано, к тому же по-русски Тиммо читать не умел.

16

Первая осень Тиммо вся была заполнена работой, которую надо было обязательно сделать. Скосить траву и заготовить Кеви сена на зиму, наловить рыбы, насобирать ягоду, поохотиться и нарубить дров. Тиммо в оговоренный срок поставлял ель, сосну и березу, все любят разное. В наново отстроенную школу привезли печки, заглатывавшие метровые чурки, а бабке Пабшу для ее голландки нужны крошечные чурочки, чуть не щепки. И с оплатой тоже все шло как всегда, ему давали или совсем гроши, или что-то взамен, обычно еду, так что когда на голые промерзшие октябрьские поля, по которым так приятно бродить, лег ноябрьский снег, у Тиммо было все, чтобы перезимовать хорошо: уверенность, покой и дел по горло.

Так оно дальше и пошло-поехало. Для него, для Тиммо. Прошла еще одна война, в продолжение, и куда более свирепая. Но это была не его война, Тиммо жил у себя дома, продавал дрова, в том числе и огромным воинским соединениям, когда они оказывались поблизости, брал на постой измерзшихся солдат, топил для них баню и делился с ними тем, что имел. Одно время у него жил Хейкки, потому как на его отстроенном хуторе снова не было никакого житья, и тогда они уже вдвоем охотились, рыбачили, рубили лес, Хейкки пил без просыху, Тиммо — никогда.

Когда окончилась и эта война и выяснилось, что хутор Хейкки сровняли с землей во второй раз, они снова отправились к нему и снова построили дом и прочее, Хейкки было хорошо за шестьдесят, ему нужно было где-то жить и крестьянствовать, ему нужен был хутор, чтобы им заправлять, земля, чтобы ее обрабатывать, и дом, где он родился и где упорно хотел и умереть. Но мебели у него не было совсем.