Ангел страха. Сборник рассказов - [61]

Можно бы написать целую книгу: «Современное человечество в домах и на улице». Несомненно, улица есть порождение гения нашей эпохи, который, по преимуществу, есть дух злобы и одиночества. Только в его черном сердце могла возникнуть идея этой двойственной жизни. Живя друг с другом, мы все остаемся одинокими. Улица является лишь видимым выражением отдельных человеческих одиночеств, тоскующих одно около другого. Факт одиночества проходит через всю нашу жизнь и приобретает себе внешнее выражение: улицы разделены на дома, дома — на комнаты и часто даже в комнатах ставят ширмы. Мы стремимся прятать друг от друга не только нашу душу, но и лицо.

Мы все живем за свой личный страх и ответственность, как материально так и духовно. Наша литература есть живое выражение этого духовного одиночества: каждая книга есть обособленный мир; чем она гениальнее, тем более одинока. Наши вожди и пророки не сходятся между собою. Прозорливейшие и мудрейшие из нас насмехаются друг над другом, упрекая один другого в тупоумии. Никогда еще человечество, быть может, не уходило так далеко в отдельные свои единицы, никогда еще так низко не преклонялось оно предо всем тем, что составляет его внутреннюю обособленность: я разумею современное преклонение пред национализмом и индивидуализмом.

Наши дни это — дни культа личности и собственности. Личность огораживает себя высокими стенами, строит себе безвыходные и комфортабельные темницы, покрытые сверху крышею, похожею на могильную плиту. А за дверью нашего входа, как страшный призрак, как мертвая, равнодушная пропасть, зияет улица, улица, созданная духом взаимной нашей ненависти и безучастия.

Вот они, ее блистающие, нарядные плиты; вот молчаливо протянувшиеся проволоки, по которым спешит промчаться наше слово; вот люди и лошади, торопящиеся вырваться из этого мира пустоты, хаоса и одиночества. Горе вам, если у вас нет дома, если тело ваше иззябло или, что еще того хуже, вы внезапно ощутили жажду тепла в вашей душе, если в нее заполз змеею холод жизни: остерегитесь тогда стучаться у незнакомых подъездов, остерегитесь плакать и кричать от отчаяния. Идите и плачьте на больших дорогах. Идите в леса и топи, плачьте у рек и озер, и вы будете скорее услышаны…

Каждый раз, когда сумерки заглядывают в мои окна, я чувствую усиленную пульсацию уличной жизни. В это время из темных и сырых нор показывается порок. Таков этикет улицы. Где больше обманчивого света газа и электричества, там ходит он с нарумяненным, улыбающимся лицом. Он бездомен. Клеймо улицы у него на вороту. Его несчастие в том, что улица стала для него домом, улица, по которой ежедневно проходят десятки тысяч равнодушных ног. Его несчастие в том, что он должен притворяться не замечающим этикета улицы. Он чувствует протянутыми к себе десятки, тысяч рук и улыбается тою улыбкою поощрения, которая мне так часто казалась улыбкой всепрощения. С тоской и тревогой я слушаю этот напряженный и страстный пульс ночной жизни, и мне чудится, что это пульсирует растоптанное на каменных плитах сердце человека.

В эти часы я боюсь выходить на улицу: я, как страус, малодушно прячу свою голову под крыло. Мир становится для меня тесной тюрьмой.

И вот в эти мгновения в испуганной душе моей возникает образ зловещего призрака: губительный ужас — имя ему. Я слышу его торжествующий ход, я вижу отблеск его кровавой мантии в моем окне. Мне кажется, что сейчас отворятся двери, и кто-то властный и бессердечный, безмолвно пошлет меня в пустой мрак.

Тысячекратно блажен тот, кому не дано в удел иметь сына или дочь. Мне кажется, что в эти часы уныния лампада неверным, коварным блеском озаряет мой дом, полный малюток, их закрытые веки, их локоны, их тонкие ручки, молящие о защите.

И я не могу ни спать, ни молиться.

Боже, я ропщу, страшно ропщу перед Твоим образом. Тяжелые сомнения ложатся мне в душу. Все, что Ты заповедал о лилиях и птицах небесных, кажется мне написанным для Золотого века. Знал ли Ты о холодных каменных пустынях, о улицах, глубоких, как колодцы?..

Зимняя вьюга ударила мне в окна мерзлыми крыльями. Далеким стоном звучат Твои колокола, о, Боже. Если восходит молитва из этих обледеневших стен до Твоего золотого чертога, то научи меня молиться. Но я боюсь, что тщетно было молиться создателям древних пирамид, если Ты в гневе Твоем положил пройти мимо народа-строителя, народа гиганта.

Корабль

В четвертый день восьмой луны старый Ноах не спал всю ночь, и мы, все его многочисленные домочадцы, слышали, как он тяжко стонал и плакал. Никто из нас не смел спросить его о причине такого внезапного беспокойства, так как он запретил обращаться к себе с какими бы то ни было словами. Утром, на рассвете, он разорвал на себе верхнюю одежду, богатый подарок младшей невестки Ноамо, от ворота до самых пол, посыпал свою седую голову пеплом, землей и всякими нечистотами и лег ничком посреди двора.

Никто из нас не знал, о чем он скорбит. Всего шесть дней назад, пришел наш южный караван, принося с собою прекраснейшую погоду, еще лучшие вести и полные мешки золота и серебра. Путешественники рассказывали, что, совершив сорокадневный путь, они в первый раз достигли моря, где живут народы красные, как медь, превосходящие в росте весь прочий род человеческий на целую голову. Чтобы море, слишком беспокойное у их берегов, не потопило их богатств, они воздвигли гигантские каменные насыпи по его берегам. Там же наши путешественники видели в первый раз корабли или дома, созданные руками человеческими для плавания по водам. Образ такого корабля, сделанный из дерева гофер, черного и неуязвимого для ударов морских волн, был лучшею диковинкою, привезенною ими на этот раз из дальнего путешествия. Он стоял перед нами, как греза, как сонное видение или как чудная райская птица с бугряными крыльями, «парусами», как их называют у кораблей. Остов этих крыл был также сделан из дерева гофер и приводился в движение направо и налево при помощи белоснежной козьей шерсти, продернутой сквозь блестящие золотые кольца, подобные тем, которые женщины носят в носу.