Ангел страха. Сборник рассказов - [16]

— Фак-ты… фак-ты… фак-ты…

Вскоре по вечерам к Трунину стали приходит товарищи.

Одного звали Ломжиным. Волосы у него были черные, лоснящиеся, плотно прилегающие к голове, точно у какого-то хищного зверька. Глаза на его сытом, краснощеком лице смотрели самоуверенно и вызывающе.

По собственному его признанию, глупость и непоследовательность больших раздражали его. Даже о собственных родителях он выражался не иначе, как с глубоким презрением:

— Отрастили себе пузо и думают, что умнее прочих!

Ломжин стоял за правду. В этом он полагал как бы свое призвание, и, разумеется, всюду был гоним, как в доме, так и в гимназии.

Другого товарища звали Кедроливанский. Этот поражал своим выпуклым лбом, ростом и худобой.

Если специальностью Ломжина была правда, то Кедроливанский взял себе привилегию возмущаться. Казалось, он был вечно не в духе. В его узких, глубоко спрятанных орбитах глаз всегда горел недоброжелательный, протестующий огонек.

Три отрока заключили наступательно-оборонительный союз против взрослых, которым они имели все основания не доверять, потому что последние обнаруживали в самых важных вопросах жизни изумительные непоследовательность и лицемерие. Прежде всего, взрослые никогда не шли до конца в своих выводах. Вообще, на них ни в чем нельзя было положиться. Такие элементарные понятия, как справедливость, правда, честь, в большинстве случаев, были совершенно недоступны этим странным, несколько наивным, но до чрезвычайности злым и испорченным существам. Лучшие из них, каков, по общему признанию, был отец Трунина, были совершенно бесполезны, так как безо всякого основания напустили на себя какой-то фальшиво-снисходительный тон.

Поэтому, на отца теперь Трунин смотрел пустым, ничего не выражающим взглядом, в котором порой только мелькало знакомое тому тревожное выражение глаз его покойной матери: быть может, та же скрытая дума бессознательно искала в его душе своего исхода. Отец вглядывался в сына, и странное подозрение мелькало в его уме. Ему казалось, что он никогда не дождется того времени, когда сын сможет сознательно оценить его идеи. И он беспомощно поникал головою над своими исписанными кругом листами.

О, скорей бы, скорей летело время!..

Если Ломжин обращал свое внимание, главным образом, на общественные отношения людей, лаконически определяя их подлостью, то ум Кедроливанского никогда не выходил из дебрей метафизических и богословских вопросов. Упорно, шаг за шагом, он стремился ниспровергать устои того мировоззрения, которое внедряла мальчикам школа.

О школе и учителях он не говорил иначе, как в тоне снисходительного презрения. Это он на уроке Закона Божьего спросил батюшку, скоромное кит или постное.

— Если Бог сотворил солнце только на четвертый день, — развивал Кедроливанский нить своих размышлений, — то, значит день и ночь зависят не от солнца, а от чего-нибудь другого. А так как ни от чего другого им зависеть нельзя, то отсюда ясно, что господин Моисей не был знаком с математической географией. Логически верно!

Вероятно, он замечал в лице Трунина как бы род подавляемой тревоги или недоумения, потому что спрашивал с презрительным раздражением:

— О, тупица! Ты, кажется, сомневаешься? Голубчик, ты скажи мне, разве может быть две истины? Истинно что-нибудь одно. И если учебник географии идет против учебника Закона Божьего, это — не моя вина!

Тут глаза его внезапно приобретали лихорадочный блеск; он возмущался:

— Они (о взрослых всегда говорилось в третьем лице множественного числа) думают, что нам можно безнаказанно преподносить какую угодно нелепость!

Казалось, для него не было выше наслаждения, как изобличать священное писание в противоречиях здравому смыслу. Затаенная вражда при этом светилась из его глаз.

— Разве могло солнце остановиться по приказу какого-то Навина? — спрашивал он Трунина, яростно стискивая ему руку. — Слушай! Чего ты боишься, дура? Ты рассуждай, и тогда тебе будет не страшно. Во-первых, солнце не движется, а стоит на месте и, следовательно, незачем было приказывать ему стоять. Это раз. Но допустим, что Навин сказал бы: «Стой, земля!» Тогда, по закону инерции, все вещи с нее должны были бы полететь в пространство, а сама она, на основании другого физического закона, моментально накалиться и сгореть. Это научно.

Глаза Кедроливанского сияли святым восторгом правды, и Трунину становилось стыдно за свое безотчетное беспокойство, которое он испытывал каждый раз, когда его свободомыслящий друг подрывался под один из смутных устоев его Бог весть как сложившегося мировоззрения.

— Это — нянькины сказки! — волновался Кедроливанский. — Человек есть существо разумное и потому не должен ничего принимать без логического доказательства!

И Трунин думал с завистью:

«Это оттого, что я мало люблю правду».

В эти мгновения он с тайным содроганием вспоминал слова матери, казавшиеся ему смутным воспоминанием из какого-то далекого, сладостно-мучительного сна:

— Мой мальчик, люби правду, одну только правду! Ложь, хотя бы и прекрасная, рано или поздно разобьет твое сердце.

И ему казалось, что он вновь видит ее взор, полный нежности и непонятной тревоги, устремленный ему прямо в сердце.