Ангел страха. Сборник рассказов - [15]

В первый раз Трунин спросил себя, что такое жизнь, когда у него умерла мать.

Она умерла очень скоро после того, как советовала любить правду. И умерла она так же мучительно, все с тем же детским недоумением в широко раскрытых глазах, с каким прожила вторую половину своей жизни. На смертном одре она неожиданно пожелала причаститься. Пришел священник, торопливый и чем-то недовольный. Трунин запомнил, как он долго осматривался, куда бы положить свою шапку, и, наконец, выразил удивление, что не сделано никаких приготовлений. На груди у него висела на голубой ленте маленькая вызолоченная дарохранительница. Потом отец с страшно-бледным и, мальчику показалось, сконфуженным лицом вышел из спальни. Туда вошел священник, и двери плотно затворили. Все плакали. Все понимали, что там за дверью развязывается какой-то мучительный узел запутанной человеческой жизни. Был ясный солнечный день. Как нарочно, явственно в небе вырисовывалась каждая веточка. Все казалось таким обыкновенным, простым и понятным. Когда вынесли из квартиры ее останки, все стало чересчур кратким и односложным. Все упростилось. Не было ее кротких, беспокойных глаз, не было трагедии ее маленькой затерянной жизни.

Трунин внезапно почувствовал это, и его в первый раз ужаснула безмолвная и плоская всепримиряющая логика жизни.

Скоро, слишком даже скоро весь дом стал неузнаваемым. Быстро завелись новые вещи. Трунину даже казалось, что никогда еще не приобреталось столько новых вещей. Остальная мебель была передвинута из комнаты в комнату. Все это было вместе жутко и оскорбительно.

Но самое ужасное было то, что в самой душе мальчика с каждым днем тускнел образ матери. Сначала он не хотел ничем утешиться и даже отказывался принимать пищу: это было в первый день ее смерти. На второй ему уже захотелось есть: он терпел до вечера, потом насытился, жадно, как зверь, чувствуя презрение к самому себе и ужас перед жизнью, которая начинала ему казаться огромной и безнравственной.

Скоро ослепла Власьевна, и ее отправили в приют. Ее заменила худая, высокая, с белокурыми завитушками немка-бонна. Таким образом, опустела и детская.

Но самое важное теперь было то, что отец и сын поселились вместе, в одной комнате. Трунин начал с страстным любопытством присматриваться к отцу. Он видел перед собою его морщинистое, полустарческое лицо с потускневшими, пепельными глазами. Масса исписанных листов бумаги покрывала огромный письменный стол. Над ними подолгу склонялось это лицо, в котором больше не было ни жизни, ни веры, а разве одна усталость и воспоминание о чем-то дорогом и утраченном. Отец сидел понурившись и помногу курил: казалось, это были не табачные сизые нити, которые далеко расплывались по всему кабинету, цепляясь за все, что ни попадется по дороге, а чьи-то скучные, бесконечные, неотвязчивые думы. Иногда усталые пепельные очи поднимались и подолгу останавливались на ребенке. Мальчик улыбался под этим задумчивым, пристальным взглядом. Отец вставал, подходил к нему, расспрашивал о заданном уроке.

— Папа, о чем ты пишешь? — спросил его однажды Трунин набравшись смелости.

— Я, дружок, спрашиваю жизнь.

— Как?

— Я заставляю ее отвечать мне цифрами.

— Это «факты»?

Отец вместо ответа задумался. Очевидно, он усиливался что-то вспомнить и никак не мог.

— Факты… факты, — шептали его уста, и вдруг он привлек к себе голову мальчика и тихо прижал ее своею костлявою ладонью к груди, где что-то напряженно пульсировало, словно он хотел этим прижатием заглушить острую боль.

Прошло несколько мгновений, прежде чем его ухо уловило чуть слышные всхлипыванья. Он вынул платок и громко высморкался.

— Да, мой друг, — сказал он, наконец, с усилием, — это то самое, что называют фактами. И это все, что есть у мыслящего человека. Когда ты подрастешь, я расскажу тебе обо всем, что сам узнал из цифр.

Но Трунину казалось, что этот большой и несчастный человек говорит неправду, и в первый раз в жизни он почувствовал в груди острую жалость к отцу.

Часто они подолгу беседовали. Иногда мальчику хотелось спросить, зачем другие люди ходят в церковь, и отчего сама мама пожелала перед смертью причаститься?

Что все это может значить?

Но об этом нельзя было спросить. Чутким сердцем он угадывал здесь какую-то роковую, зловещую тайну.

Большие праздники проходили у них в доме скучно и вместе тревожно. Неизвестно по какой причине, с раннего утра одевались в лучшее платье; привозились дорогие конфеты; бывали в театре.

У одной только бонны, фрейлейн Эльзы, был настоящий праздник: она ходила в кирку и возвращалась оттуда строгая, важная и чем-то обрадованная.

— Что вы там делаете? — с завистливым любопытством спрашивал у нее Трунин.

— О! — отвечала фрейлейн с сознанием своего превосходства в голосе. — Мы поем псалмы.

Трунину хотелось бы расспросить ее подробнее, как и зачем это делается, но ему мешала странная стыдливость.

В очень большие праздники бывали по утрам визитеры, а вечером собирались гости. Днем разносился по всему городу веселый звон. Кто-то где-то что-то праздновал. Одни они почему-то не смели: словно непонятное, но властное и могучее запрещение тяготело на них. В доме было особенно скучно и мертво, и маятник больших стенных часов особенно строго щелкал в зале: