Anenerbe - [17]

— Что это? — спросила она, прижав руки к груди.

— Деньги, — прошептал Александр Николаевич, — много денег, сколько — я не знаю.

— Деньги, — повторила Зоя Константиновна. — Саша! Откуда у тебя деньги?

— Нашел, — сказал Саша, после чего улыбнулся дикой улыбкой, — шел, шел и нашел!

— Нашел?

— Да! Шел, шел и нашел! Шел, шел и нашел!

Зоя Константиновна блаженно вздохнула и тут же сползла на пол.

Увы! Ничего большего, иных художественных средств, чтобы показать весь драматизм ситуации, в нашем скупом арсенале не нашлось, да и при всем многообразии чувств, охватывающих прекрасную половину, женщины ведут себя порой достаточно банально и без выдумки — падают в обморок.

Кто после данных событий посмеет отрицать существование загадочных и неподвластных разуму небесных сил? Перевернуть в долю секунды и сменить гнев на милость? Страх и отчаяние на безграничное счастье! Да и разделить боль, что охватила бедную женщину, задача крайне затруднительная и невыполнимая. Эта боль, осталась в сердце, хотя и приняла иное выражение. С ее любимым Сашей не только ничего не произошло — он жив и здоров, так еще валяется в деньгах. Топчет их ногами и разбрасывает по комнате! Каков подлец!

— Сколько? — прошептала Зоя Константиновна, достаточно быстро приходя в себя.

— Не знаю! — честно признался супруг, не предприняв даже видимой попытки привести женщину в чувство.

— Сто тысяч? — наугад произнесла бедняжка.

— Больше!

— Двести?

— Думаю, миллион, — похолодев от названной им суммы, не своим голосом ответил Кузнецов.

Найти миллион долларов! Где вы слышали подобную историю? В кино? А тут вам не кино, а суровая российская действительность, где в нынешние времена, если что и находят, так неприятности на свою…

— Я поставлю чайник, — еще через минуту сообщила Зоя Константиновна и внимательно огляделась. Деньги, конечно, хорошо и вовремя, но и платье, что она шила у подруги стоит не рубль и не два…

Ночное фуэте

Слесаря звали Женей, хотя в ведомости на получение зарплаты он проходил как Богомазов Е.Е. В жизни Женя кроме слесарного ремесла еще много чего любил и умел. И не спроста мы поставили указанные достоинства именно в таком порядке, а не иначе. Пусть вам покажется странным, но Богомазов и в самом деле являлся фанатом своей профессии. Обычно образ сантехника вызывает в нашем сознании не вполне справедливые ассоциации, а порой и вовсе юмористические, чем любят забавлять публику артисты. Евгений же своей профессии не стеснялся, так как всегда знал, чтобы не случилось в мире, какие бы формы развития не приняло общество и каким бы путем не пошло в своем становлении, без работы он никогда не останется. И если прежде — каких-то лет десять назад, выглядел он, как и полагалось выглядеть слесарю, то с некоторых пор жизнь Богомазова круто изменилась. Прогресс добрался и до глубинки, и на место ржавых, дурно пахнувших труб и фитингов, пришли удивительно красивые, легкие и изящные конструкции, выполняющие не только свое прямое назначение, но и дарующие, не побоимся этого слова, эстетическое наслаждение — приятные во всех отношениях изделия. Изменился и Женя: вместо убогого портфеля — саквояж, вместо грязной спецовки — строгий комбинезон и главное, конечно, — бейсболка, достоинства которой он оценил с первой минуты.

— Тринадцать «бэ»? — повторил Богомазов, разглядывая мужчину. — как же знаю, но этого дома нет.

Как может существовать дом, которого нет?

Виталий Борисович почесал за ухом и задал вполне уместный вопрос.

— То есть, как это нет?

— Дом есть, но как бы его и нет.

— Не понимаю.

— А что тут непонятного? Стоит дом, и номер указан, а в доме никто не живет, отключен от света, а канализации и водопровода в нем никогда не было — бесполезно отключать.

— Никто не живет?

— Согласно прописки, а по факту живут, еще как живут, потому как негде им больше жить! А жить-то надо.

Виталий Борисович хотел было спросить, мол, как там люди живут, без света, без воды, а потом вдруг понял — вспомнил детство…

Дом был ужасно длинный — по крайней мере, именно так ему казалось. Два подъезда, которые соединялись таким же длинным, как и сам дом, коридором. Налево и направо двери в крохотные клетушки, где, вероятно, жили люди. Он там не был — в этих клетушках, хотя нет, все же был. В одной из таких комнатушек жила его бабушка — древняя старуха, похожая на жердь. Как она там жила — загадка. Света нет — качающаяся под темным потолком тусклая лампочка освещала лишь себя. Рукомойник — ведро с гвоздем, чтобы ополоснуть руки. Под ним другое ведро с помоями, куда сливали и выбрасывали все подряд, включая ночную мочу. Рядом плита, большую часть времени служащая столом. Входная дверь открывается наполовину — мешает куча одежды в углу. Одежда чем-то пахнет — чем непонятно, как, впрочем, и остальное помещение. Занавеска — грязная тряпка, разделяет комнатушку на две половины. Во второй кровать — ложе, сколоченное из досок и другого подручного материала. Напротив еще одна кровать — металлическая с резной спинкой и смешными набалдашниками в форме загадочных зверушек, может, ангелов, а может быть, и чертей. Окно, забитое какими-то тряпками — чтобы не дуло. Грязное, вероятно, его никогда не открывали, потому что открыть его невозможно. Окно не открывается, есть форточка, куда едва влезает рука. Форточка открывается плохо, и ею крайне редко пользуются. Если нужно проветрить помещение, открывают входную дверь. В углу полочка, на полочке Бог в нарядной рамке — грустит…