Anenerbe - [10]

— Стихи читает и, что интересно — не стесняется. Она же голая, а я мужчина. Любая воспитанная женщина своей ногаты стесняется, прикроется или вообще убежит. Вот я и спрашиваю: как вам не стыдно? А она мне заявляет: вы чего? Я уже как третий день мертвая. Какая тут может быть стыдливость? Где вы видели покойника, чтобы он стеснялся своей ногаты? Хорошо, думаю, она мертвая, но я живой! И прикрыл ее, отдал свой мундир.

— Достойно поступили, — бросил Алексей Митрофанович, — как и полагается офицеру. Вы же офицер?

— Младший, — скромно признался Виталий Борисович.

— Все равно офицер.

Товарищ Шумным вдруг смутился. Офицер-то офицер, но был он в чем? — В трусах, хотя и в фуражке.

— Вновь читает стихи, а тут и вы появились. С Клавдией Степановной поздоровались, мол, как дела, и сразу ко мне. Я на минуточку, как и обещал.

— Похож?

— Кто? — не понял Виталий Борисович.

— Я, говорю, похож на себя?

— Да как не похож, если это были вы! Я же в своем уме! Вы что! Сходство сто процентное. Синие трусы и рубашка в клеточку.

— Синие трусы? — поразился Алексей Митрофанович.

— Синие.

— Действительно, похож, а что дальше?

— Дальше не помню, проснулся я.

Говорить о том, как именно он проснулся, — товарищ уполномоченный не стал, воздержался, полагая, что данные подробности к теме беседы отношения не имеют.

— Любопытно, — после некоторой паузы, произнес математик. — Я готов присягнуть и дать вам честное слово, что никуда вечером не уходил и ночью тоже. Что же это получается? Раздвоение личности? Маловероятно. Все это время я был в твердом рассудке и здравой памяти. Виталий Борисович, а не могли бы припомнить, когда именно заснули, хотя бы приблизительно.

— Где-то в районе часа ночи, потому как потом я проснулся — слишком уж впечатляющим был сон.

— И не говорите, — согласился математик, — час ночи. В час ночи я работал. А спать отправился в три. Очень любопытно! Кто же это мог быть? В синих трусах и в рубашке. В этой?

Виталий Борисович кивнул.

— В этой.

— Крайне любопытно. А что Клавдия Степановна?

— В смысле? — не понял милиционер.

— Ну, рассказывала вам о чем-либо или наоборот что-то просила.

— Стихи читала.

— Читала стихи, — повторил математик и поднялся. — Я вам не мешаю? У меня противная привычка ходить по комнате, помогает сосредоточиться. Читала стихи и была абсолютно голой. Голой, предположительно, потому, что умерла голой. Это как версия, а почему стихи? Когда читают стихи? Мне кажется, она хотела этим что-то сказать.

— Зачем? Если бы она желала мне что-то сообщить, почему не сообщила? Кто ей мешал?

— Виталий Борисович, — математик на секунду остановился, — вы забыли. Это был сон. Понимаете, сон! А там совершенно другие законы и правила, там все совершенно иначе. Что у нас хорошо, там плохо, белое — черное, а черное — красное, там все шиворот на выворот! Все наши знания — там незнания.

— Дурак! Простите, это я не вам, — извинился Виталий Борисович, — я же мог у нее спросить, что произошло! Мог, но не спросил! Дурак! Загляделся, наверно, а может, и заслушался.

— Хорошо читала?

— Замечательно!

— Настоящая поэзия силой обладает космической, — согласился Алексей Митрофанович, — потому как создана космосом. А уж если автор написал и дух в слова вложил, будьте уверены, такая поэзия бессмертна! Пока будет жить человечество и потом уже без человечества будет жить, витать в облаках и дожидаться своего часа, чтобы предстать в ином образе иному поколению. Закон сохранения энергии. Математические расчеты, никакой фантастики — голые, простите, факты и ничего более. А вас что смущает? Сон? Ну и что? Не волнуйтесь, забудется, как говорят, травой порастет. Кстати, вам сегодня повезло, не напрасно ходили и на шестой этаж не напрасно поднимались. Вот, держите.

— Что это? — Виталий Борисович взял протянутый листок бумаги, вероятно, в прошлом кусок газеты.

— Адресок, я его случайно нашел.

— Какой адресок?

— А уж это, простите, ваши хлопоты, что это за адресок. Почерк-то Клавдии Степановны.

— А как он у вас оказался?

Алексей Митрофанович прекратил ходить и остановился.

— Не знаю. Вы не поверите, но я действительно не знаю, каким образом у меня появился этот адресок. Утром сегодня глянул — смотрю почерк-то Клавдии Степановны! Тысячу лет не смотрел — лежит себе бумажка и лежит, хлеба не просит, под ногами не мешается. А вот и ее час пробил — бумажки-то! Правда, забавно! Кто меня заставил обратить внимание на сей адресок именно сегодня? Не вчера или три дня назад, а сегодня? Да и не знал я, что вы уже в пути — по лужам шлепаете, через переход прошли и уже по лестнице поднимаетесь. Читаю и думаю: записала Клавдия Степановна неизвестный ей адресок. Что он для нее неизвестный — не сомневайтесь. Кто же будет адресок записывать, если он там уже бывал? Значит, не бывала там покойная, когда пометки делала. Выбросить? А если это ниточка? Но и отдать вам — подозрительно. Вы же тут и спросили: откуда бумажка? Как у вас оказалась? Вдруг вы стащили у Клавдии Степановны. Однако, Виталий Борисович, везде должна присутствовать логика. А тут какая логика? Мне сходить, проверить, а зачем? Пусть и относился я к ней снисходительно, к чему мне проблемы-хлопоты, а тут вы в дверь шумите. Хотел было сразу документ вручить, не успел. Вижу: взволнованы, тень под глазами, а глаза и вовсе не глаза, а глазища беспокойные. Вот так.