Андрей Ярославич - [25]

— Это будет моя маленькая церковь? — спросил Андрей.

Пестунья отвечала, что эта комната не храм, но всё его молитвенная горенка, моленная. Здесь он должен молиться перед иконами. Князь, правитель, особенно много и хорошо должен молиться…

— Потому что он— жемчужная туча? — = сонно растягивая слова, перебил ее мальчик.

Ответа не расслышал; вспомнил, как она крестила на ночь- его и своего сына… уже давно… еще когда они все жили в маленькой крепости…

Анка между тем говорила о Матери Бога. Мать Бога— Богородица — она добрая, надо молиться ей…

Это слово — «мать» — навело его на новые мысли, отогнавшие сон от детских глаз.

— Моя мать — жена моего отца… — произнес мальчик тихонько и посмотрел испытующе на пестунью…

Анка поколебалась, но все-таки сказала:

— Эка! Мать! У нас в народе матерей таких мачехами зовут!

— Мачеха — это плохо? Это когда злая?..

— Всяко! — Анка говорила с какою-то уверенностью и досадой на кого-то, но не на Андрея, нет. — И у меня мачеха завелась. Люба — имя ее…

— Она злая?

— Да нет… — Анка вздохнула. И еще сказала: — Никто не посмеет обидеть тебя! Вырастешь большим, сильным, храбрым…

Но Андрей уже не слышал. Сон сморил его.

В ту пору Александр еще дивился иным своим свойствам. После вошел в возраст, много не раздумывал о том, что дурно, что хорошо; понял, что мысли такие завести могут Бог весть куда. А в ту пору еще не было понятия полного.

Быстрыми ногами, обутыми в легкие, без каблуков, сапоги, мерял отцовский двор. Суконные, темные, в обтяжку, штаны, заправленные в сапоги, и светлая охристая рубаха, перепоясанная тонким шнуром, подчеркивали стройность юноши. Черные волосы заплетены были на затылке в косицу, как заведено у воинов.

Александр шел один, в сторону хозяйственных построек, скорыми шагами.

Он дивился своим словам и поступкам.

Зачем он обидел отца? А ведь знал, что обижает, и ведь любил отца… Зачем обидел этого мальчика, ведь сразу такое теплое чувство к нему… Сразу почудилось, почувствовалось, будто один лишь брат у него — этот маленький Андрей. Ни к родным по матери Михаилу и Танасу, ни к покойному Феодору, ни к Феодору Малому, Даниле, Ивану, Якову… ни к одному из братьев не было такой теплоты… Зачем же обидел? Зачем это теплое чувство было словно бы мучительно ему, словно бы требовало равновесия в виде его обиды тем, к кому он эту теплоту испытывал? Вот потому обидел отца и маленького Чику… Назвав брата про себя этим ласковым малым именем, Александр еще рассердился на себя и досадливо мотнул головой… Да, он знает за собой такое. Обиды близким, обиды от него и ехидство; и все это словно бы вопреки себе… Отец гневался, бывало. Но Александр все равно чувствовал в отце близость и понимание. Отец уже за что-то ценил его, что-то видел, провидел в нем… Отца он любил более матери… Подумалось и о ней… Казалось, он понимал ее женские слабости. Она ревнует отца… Александр нахмурился… «Неужели я более ребенок, нежели мужчина, и все еще вхожу во все это женское…» Нет, женщина — низшее существо, чадородительница, воинская утеха; так и следует относиться к ней!..

Там, за мыльней, густо разрослись лопухи, смородина, чернобыльник. Там ждет Алена, молодая вдова, невестка воротного стража Алексича…

Александр вдруг подпрыгнул легко, раскинул гибко руки… Запахи зелени разливаются и дурманят. Телу хорошо и весело душе. Для чего мучить себя всеми этими странными путаными мыслями?

И он побежал вприпрыжку, будто совсем невозрастный еще отрок…

Справили обряд пострига. Большую важность имел этот обряд. Справляли его и простолюдины. В три года, мальчику обривали голову, оставляя лишь одну прядку на маковке, и торжественно сажали на коня: После этого люди простые, низкого рода, приучали свое дитя к трудам разным. А маленький княжич после пострига полагался уже принадлежащим к семье ратных людей.

Андрею было уже шесть лет — велик был для пострига, Но пренебречь обрядом нельзя было. Отрастили ему светлые его волосы, обрили головку и одну тонкую прядку оставили на маковке. Отец посадил его на коня. И прежде, в мордовском городке, сажали его, случалось, на коня, но там лошади были низкорослые, а этот конь был высокий. После угощение было. В большой палате собрались одни мужчины. Андрей сидел рядом с отцом во главе стола. Кресло было резное, деревянное, и две подушки шерстяные подложены. Одежда на нем была новая, красивая, и было от этого весело. Братья его сидели. Одни были постарше его, другие — равные ему возрастом, были и поменьше. Много их было. Но он выделял одного лишь Александра, который, нарядный, сидел от отца по правую руку и вдруг подмигивал своему Чике сощуренным черным глазом. Другим братьям так не подмигивал! И как мигал этот веселый сощуренный черный глаз, делалось Андрею до того хорошо и весело, что хотелось соскочить на пол, беситься, бегать взад и вперед, и топать ногами, и махать руками, и смеяться громко… Но сдерживать себя, как подобает знатному, высокородному, тоже было приятно. Андрей поднимал голову, развертывал круглые плечики и глядел прямо перед собой…

Сидели бояре, ближние отца. Было много жареного мяса. Прежде Андрей никогда не ел такого жаркого для рта и вкусного мяса. Ему после сказал Лев красноволосый, что это мясо приправлено черным перечным порошком-горошком, привозимым купцами из далеких-далеких стран… Жар во рту заливали полными чарами пива, браги, меда; пили заморское вино… Отец сам поил его медом из чары золотой. Потом голова приятно закружилась и ноги сделались будто каменные.