Андерсен - [2]

«Однажды утром — кажется, в июне — я сидел, удобно расположившись за письменным столом спиной к двери, как вдруг в комнату постучали. Не повернув головы, я сказал: „Войдите!“ Потом, оторвавшись от бумаги, я увидел у порога долговязого паренька весьма своеобразной наружности. Он отвесил мне низкий театральный поклон, снял и положил на пол картуз, а потом выпрямился во весь свой немалый рост и, продемонстрировав заношенный сюртук со слишком короткими рукавами, уставился на меня парой узеньких китайских глаз, сидевших за выдающимся носом и толстыми веками так глубоко, что для лучшего обзора им не помешала бы хирургическая операция. Пестрый ситцевый платок на длинной шее паренька был так сильно затянут, что голова его, казалось, стремилась отделиться от туловища. Короче, это было странное существо, ставшее еще более несуразным, когда, сделав два шага вперед, оно повторило свой поклон и с пафосом заявило: „Не соизволите ли оказать мне честь и выслушать стихи о чувстве, которое я питаю к театру?“

Оторопев, я не успел ответить, как оказался в потоке поэтической декламации и последовавшей за ней сцены из „Хагбарта и Сигне“[6], в которой чтец играл все роли сразу. Ошеломленный, я ждал момента, когда мог бы вставить слово, задать вопрос и получить на него вразумительный ответ. Увы, представление продолжалось, сменившись сценой из комедии и эпилогом из нее, написанными, по признанию чтеца, им самим. Покончив с эпилогом и сделав мне еще несколько театральных поклонов, он схватил картуз, который все это время лежал у двери, как зритель, от удивления разинувший рот, скатился вниз по лестнице и исчез»^[7].

Выступление перед Тиле приходится на самый ранний этап развития творческого начала у юного тогда еще паренька. В будущем, став зрелым и всеевропейски известным писателем, Андерсен выработал свою неповторимую технику чтения произведений перед разными аудиториями — от нескольких человек до сотен. Публичные чтения прозаических произведений перед публикой были в его время привычным методом популяризации своего творчества у многих европейских и американских писателей, и Андерсен охотно выступал с ними. Вот как описывает чтения датского писателя в 1850-е годы Гилдерой Уэллс Гриффин, служивший несколько лет американским послом в Копенгагене («Мои датские годы», 1875):

«Он замечательный чтец, и его часто сравнивали в этом отношении с Диккенсом, а Диккенс был чтецом превосходным. И все же я склонен думать, что манера чтения Андерсена была более впечатляющей и красноречивой. Оба писателя выступали перед многочисленными аудиториями. И голос Диккенса был, пожалуй, более подходящим для сцены, чем для пюпитра чтеца. Он был громче и сильнее, чем у Андерсена, но все же не таким мягким и музыкальным. Я слышал, как читал Диккенс сцену смерти маленькой Нелл[8] в Нью-Йорке, и был растроган до слез, но я все время осознавал, что это читает текст его автор. А вот когда Андерсен читал свою историю „Девочка со спичками“, я не думал об авторе вообще и плакал, как ребенок, не сознавая ничего, что происходило вокруг меня»^[9].

И еще немного о памятнике. Королевский парк, где сидит бронзовый Андерсен, расположен у Росенборга, роскошного дворца и ныне музея, в котором хранятся датские королевские регалии. На торжественном открытии памятника, как и на похоронах Андерсена ранее, присутствовали все видные горожане, чиновники, представители знати и сам король. Андерсен тем самым и посмертно оказался приобщенным к блеску двора, куда не раз приглашался при жизни, чтобы почитать сказки монаршей семье — честь, которой он безмерно гордился. Общению с великими мира сего поэт — а Андерсен считал себя прежде всего поэтом и в драматургии, и в прозе — придавал первостепенное для себя значение, чем нередко вызывал у друзей и знакомых упреки в низкопоклонстве и тщеславии. Вот как отзывался об Андерсене в целом симпатизировавший ему Генрих Гейне:

«Несколько лет назад Андерсен посетил меня. Чем-то он мне напомнил портного, у него и впрямь такой вид. Это весьма худой человек с впалыми щеками, а его манера держаться при всем внешнем приличии исполнена той робости и смирения, которая так по сердцу князьям. Недаром же Андерсен обласкан при всех княжеских дворах. Он в совершенстве воплощает в себе тип поэта, каким князья хотят его видеть. Для визита ко мне он украсил свою грудь большой булавкой; когда я полюбопытствовал, что это такое торчит у него из груди, он с невероятно елейной улыбкой ответил, что это подарок, который ему презентовала гессенская курфюрстина. В остальном же у него весьма почтенный характер»^[10].

Действительно, Андерсен любил звания, ордена и общение с представителями высшей знати. Однако в природе высокого покровительства он не обманывался. В последнем его романе «Счастливчик Пер» (1870) между главным героем (конечно же ипостаси самого Андерсена) и его учителем пения происходит следующий разговор:

«Учитель смеялся и покачивал головой.

— Как ты еще юн, друг мой! — сказал он однажды ученику. — Тебя еще могут забавлять отношения с этими людьми! Среди них есть, конечно, люди почтенные, но все они смотрят на нас, простых людей, свысока! Они принимают в свой круг артистов, баловней минуты, лишь из тщеславия, из желания развлечься или чтобы прослыть меценатами. Артисты играют в их салонах роль цветов в вазах; они тешат глаз, пока свежи, а увянут — и их выбросят вон!